требуется?
…Всю ночь думал, верно ли поступил, что Костансу-плясунью на ближайшее кладбище не отправил. А к утру решил – бес с ней, с чернокосой. Все меньше грехов на душе будет. Пусть себе пляшет, кастаньетами звенит. Ведь красивая!..
– Чем могу помочь, сын мой?
А вот и священник! Молодой, лысый, в сутане шелковой (куда там падре Хуану!).
Поглядел я на него, посомневался. Мне бы кого постарше, чтобы всю премудрость поповскую ведал.
Ну да ладно!
– Мне бы, падре, посоветоваться. Служба кончилась, так что в харчевню, которая на углу, можем заглянуть. Рыбку там страх как хорошо готовят – и бешенку, и плотвичку, и осетра даже. Винцо опять же…
Засмеялся он, головой лысой качнул:
– Я не голоден, сын мой. Пойдемте, воздухом подышим.
Тоже дело!
Прошли мы мимо храма по улице Оружейников, на площадь маленькую свернули, ту, что как раз напротив палат герцогских. Оглянулся я для верности – да и достал платок. Тот самый, с семью узлами.
…Со мной он. Так и ношу, не прячу.
– Тут такое дело, падре. Ехал я как-то горами, которые Сьерра-Морена. Там отрог есть, Сьерра-Мадре называется…
В общем, обсказал, как было. Не все, понятно, но главное. Гостил я в замке, а хозяйка мне платок и дала – с поручением.
…Мне бы, конечно, в Севильский собор зайти следовало, да уж больно не хотелось лишний раз с Хуаном де Фонсекой нос к носу сталкиваться. Не у него же о таких вещах спрашивать! Вот если бы мне о торговле с Португалией чего узнать требовалось…
Выслушал меня лысый, подумал.
Кивнул.
– Можно?
Взял платочек, осторожно так, подержал на ладони.
– Если это действительно реликвия дома Новерадо, любая церковь сочтет за честь его хранить, сын мой. Конечно же, вы обязаны исполнить поручение. Только вот…
Навострил я уши. Ведь ради этого «только вот» я сюда и шел.
– Есть легенды, сын мой, предания, мифы. А есть догматика Церкви. Грех самоубийства – один из самых страшных. В народе считают, что этот грех может простить лишь Святая Дева…
Перекрестился, да и я вслед за ним.
– …Но это не так. Самоубийство не простит НИКТО и НИКОГДА.
Веско так сказал, тяжело. Мне даже страшно стало.
– Но как же так, падре? – перебил я. – Ну чем сеньорита Инесса виновата? Чего ей было делать? К маврам в лапы отдаваться, что ли?
Улыбнулся он грустно, головой покачал. Блеснул зайчик солнечный на лысине.
– Вижу, сын мой, легенда вас задела за живое. Я, признаться, не уверен, что дочь Хорхе Новерадо погибла именно так. Романсьеро – всего лишь песня… Но если это правда, то Инесса Новерадо грешна вдвойне. Не восхотела она претерпеть до конца, наследуя пример мучениц наших, и разуверилась в милости Господней. Посему ее вина еще больше. Платок же… Положите его у алтаря, хуже не будет.
Вспомнил я лобастую, как пела она, как меня слушала. Вот ведь жалость! Даже если придумал я все, и дочь того Новерадо – всего лишь родня ее дальняя…
– А лучше будет, падре? – вздохнул я. – Ведь алтарь все-таки, дом Господний, опять же…
– Пойдемте, сын мой, – улыбнулся священник. – Там дальше – Тополиная роща. Красивые места!
Не стал я спорить, пошел. Хотя чего там красивого? Посадили тополя посреди города – хилые такие, кривые даже. Это, значит, чтобы благородным из Севильи не выезжать за стены. Вышел из особняка – и будто лес.
Тоже мне, лес!
Ну, дошли мы до тополей этих, ну, присели на скамеечку каменную. Поглядел священник на платок, внимательно так.
– Не хотелось бы смущать вас, сын мой, ибо вступаем мы в область преданий, Церковью не любимых. Более того, подходим мы тут к границе некой, на которой написано «Homo fuge!»[52]…
Сказанул, однако! Долго я над этим «fuge» размышлял, затылок даже чесать начал.
– Это чего, падре? Лучше, значит, об этом не думать?
Кивнул он – резко так, губы сжал.
– Церковь в это не верит и не велит верить… Но не развязывайте платок, сын мой, и никому не велите.
