Гуляем!
Тарелки – об пол, кружки – досуха. Тащи, тетка Пипота, еще, не жалей. А мы пока в круг станем, глотки прочистим.
– Севильяну?
– Севильяну!
Руки выше, меж пальцев – черепки битые, для стуку.
Эх-ма!
Да только час этот пока не настал, живы мы, и Пипота новые бутыли принесла…
Гуляем!
– Не те времена, Начо! Это раньше платили за горло перерезанное, а теперь, смеяться будешь, тумаки заказывают или чтобы по морде кому двинуть. А вчера вообще помереть можно – рога к калитке чей-то приколачивали. Заказ есть заказ! Я уже и парня одного нанял, чтобы вроде как реестр составлял: кому в ухо, кому – сапогом по заднице, кого грязью облить. Ну, ты понял, да? Во, измельчал народ!
– А кошельки, Начо, кошельки! Раньше добрые люди у пояса их носили, чтобы, значит, резать нам сподручнее. А теперь завели какие-то карманы, понимаешь. Поди дотянись! Мы уже у себя чучело приладили с колокольчиками – учиться чтобы. Лезешь в карман – и следишь, чтобы колокольчик не звякнул…
– Да это чего, парни! А моим девкам – совсем беда. Народ попроще, мясники да лавочники, пугливым стал, попов боится да жен своих толстомясых. А благородные эти, кабальеро, совсем срам потеряли. Такое от девочек моих требуют, что у меня от стыда щеки горят, как услышу. Это у меня-то, Начо! Одну полдня успокаивала – ревела, бедная, только водой святой и отходили!..
Слушаю, киваю, винцо креветками с мандаринами заедаю. У каждого – свое, вот и Калабриец затосковал. Не иначе, прав Дон Саладо, идальго мой калечный: кончаются славные деньки, нет уже Старой Кастилии! Только у него с конька его рыцарского один вид, а у нас – иной совсем. А все-таки сходится в чем-то.
– Да ну его, ребята! Давайте глотнем еще, пока лезет. Слышь, Начо, самое время девочек кликнуть. Ну, какая гульба без них?
И вправду!
Поймал я себя за ухо левое, чтобы стены чуток ровнее стали. А в ухе том – шепот, настырный такой. Не люблю, когда надо мной смеются – страх, как ненавижу! А ночью прошлой все вроде так и получилась. Словно не Белый Начо я, не пикаро здешних принц…
Откажет Живопыра? Да ни за что!
– …Кличут как, говоришь? Костанса Валенсийка? Да мигом, Начо, чихнуть не успеешь! Эй, кто там у двери, ты, рожа кривая, лети к Живопыре, да для нас девочек прихвати. Ну?!
А в левом ухе – хохот. Славно повеселимся! Будет знать, чернокосая, сколько я стою, а сколько она, подстилка поганая!
– Да знаем мы эту Валенсийку, Начо! С норовом, фараонова дочь. Ничего, она нам спляшет, без всего спляшет, потрясет титьками, а иначе мы ей косы срежем, голой по улицам пустим да Живопыре накажем, чтобы отделал в лучшем виде!..
Киваю я, посмеиваюсь, а на душе – непонятное что-то. То ли хлебнул лишнего, то ли добавить надо. Вон винца сколько, и ковшик рядом, сам в руку ложится…
И не вспоминать! Ничего не вспоминать. Ни порох, что мы с Калабрийцем в Авилу продали – народу тамошнему на погибель, ни маркиза булькающего, ни сеньора Пенью бедного – ни петлю, из которой дон Фонсека пальцами своими мосластыми меня вытащил…
– Эй, парни! Слыхал я, есть за морем-Океаном земля. А в землей той – ни альгвазилов, ни Эрмандады, ни галер с эшафотами. Выпьем, чтобы до земли той доплыть, не утонуть!
– Ну, Начо! Ну, сказанул, ну, придумал! А все одно – будем! Чтоб доплыть, не утонуть – да чтобы не повесили!
И не услыхал я, как дверь хлопнула…
И уже не вижу ничего, кроме потолка кружащегося да люстры танцующей, и не слышу ничего – только тарелок стук и ног босых, что по столу летают. И вроде бы не так что-то. То ли булавка у ворота огнем налилась, то ли платок, тот, с узлами, камнем сделался…
К бесу все, к дьяволу рогатому! Не то творится с тобою, Начо, подменили словно. Меньше надо с рыцарями странствующими да с сеньоритами лобастыми общаться, про благородство всякое слушать. Пикаро – он пикаро и есть, значит, слабины давать нельзя, а вчера ты, Бланко, оплошал, слюни распустил, в себе копаться начал…
