Дернул сеньор коррехидор бровью, к старшему альгвазилу повернулся. А у меня только и мысли, что об идальго моем калечном. О нем – и о цыганке, Костансе проклятой. Вот ведь, пожалел дрянь эту, не полоснул дагой по горлу…
А коррехидор рот уже открывает – приказ отдать. То ли в Касу раба божьего (знакомое место!), то ли сразу – на помост.
Открылся рот – и закрылся тут же. Обернулся сеньор коррехидор…
Изабелла! Даже не заметил, как подъехала, как в седле наклонилась.
…Шепнула – то ли ему, коррехидору, то ли просто так, никому.
Отвернулась, на меня не взглянула.
– Гм-м…
Еще пуще его милость нахмурился, в сторонку поглядел – на сеньора Аугустино Перена, ассистента севильского.
И тот отвернулся.
– Значит, сеньор, вы – Игнасио Гевара, прозываемый также Астурийцем, эскудеро сеньора Алонсо Торибио-и-Ампуэро-и-Кихада?
Пожал я плечами – тоже мне вопрос! Пожал – да и понял: свободны руки.
– Так что, прощения просим, сеньор Гевара. Обознались, за злодея приняли.
…Скользнула моя дага обратно в ножны.
И снова – будто не со мною это. Да так оно и есть. Ведь не я спятил – они все свихнулись. Все разом!
Улыбнулся я, дагу поправил:
– Да пустяки, ваша милость. Бывает!
– Он это, сеньоры, он! Не отпускайте, ай, не отпускайте…
Теперь уже Костанса к конским ногам бросилась. Шарахнулся гнедой, копытами в пыль ударил.
– Он это!
Отвернулся коррехидор, плечами пожал:
– Плетей! Чтоб не орала…
– Он это, Бланко! Он!..
Вот и альгвазилам работа нашлась! Схватили плясунью, лицом в пыль швырнули…
– За что? Ваша милость! Ваше Высочество! За что-о?!..
ХОРНАДА XXVII.
О том, что довелось услышать в Триане и увидеть на мосту Тринадцати Лодок.
– Поистине, я в некотором сомнении, Начо, – молвил Дон Саладо, бороду свою, мочалку, на палец накручивая. – Ибо не ведаю, как должно вести себя, особливо же – говорить в гостях у столь знатного вельможи.
– Правда ваша, рыцарь, – согласился я. – А может, ну его, герцога этого? Здесь посидите, винца выпьете?
Здесь – это на чердаке у все той же тетки Пипоты, где идальго мой квартировать решил. Я-то думал ему лучшую комнату снять (денег мне жалко, что ли?), так нет, уперся Дон Саладо. Негоже, мол, рыцарю странствующему в роскоши пребывать! Это у тетки Пипоты роскошь-то? Впрочем, и чердак неплох – светлый, просторный, окно в полстены как раз на площадь Ареналь выходит.
…То есть, это для меня – чердак, для Дона Саладо же, само собой, донжон замка. Не стал я его разуверять, особливо же после того, как мой идальго Пипоту «ее светлостью» поименовал. Чуть с копыт старуха не навернулась!
Вот в этом самом чердаке, донжон который, мы и пребывали. Сидели да спорили, идти ли Дону Саладо в гости к герцогу, к его светлости Медине де Сидония – или, опять же, пренебречь.
– Нет, нет, Начо! – подумав изрядно, заявил рыцарь. – Разве можно отказаться от приглашения столь учтивого? Не иначе, слухи о подвигах моих – да и твоих тоже, Начо! – до его светлости дошли, вот и желает он рассказ правдивый о них услышать.
– Да смеяться же над вами станут, сеньор! – не выдержал я. – Вы что, рожи этих господ не видели? Смотрят на вас, скалятся!..
Сказал – и пожалел тут же. Заморгал рыцарь глазами своим близорукими, развел руками:
– Смеяться? Но с чего же? Разве не свершили мы с тобою немало славного?
Вот и объясняйся с дядькой этим!
…И ничего-то он не понял, Дон Саладо. И приглашение за чистую монету принял, и в то, что отпустили меня, раба божьего, как его верного эскудеро, людьми злыми оклеветанного, поверил.
…И ведь помнит меня королева! И даже в лицо, видать, знает. Откуда, интересно?
