А если б рассказать ему, идальго этому калечному, про те самые «подвиги» мои? Ведь не услышит даже, решит, будто шутит его эскудеро, потому как нравом весел.
Ну, чисто младенец, ей-богу!
– Смущает меня, Начо, – продолжал меж тем славный рыцарь, – то, что речи среди людей благородных гоже держать не просто, а словами особыми, вежества полными. А посему рассказ простой, бесхитростный не годится тут…
Попытался я понять, чего он сказанул – да так и не смог. Адониса бы сюда, беднягу, с его «u- сонетами»!
– Ежели бы мог мне помощь оказать муж некий, в витии словес искусный…
И вновь я сеньора Пенью вспомнил. Да где он теперь?
Впрочем…
– Не тужите, рыцарь. Найдем вам мужа некоего!
И – вниз по лестнице, прямо к выходу. Выскочил на площадь, два пальца в рот засунул…
Обернулись на меня рожи похмельные, небритые, клейменые. Еще бы! Сам Белый Начо свистит. Обернулись, надвинулись, перегаром дыша.
Выслушали, по монетке медной поймали – зубами.
– Да будь спокоен, Бланко! Да мигом мы. Да в лучшем виде!..
За то и люблю Ареналь. Всегда помогут! А мне самое время рыцаря моего с его заботами наедине оставить. Потому как даже до Феса нужно плыть день с хвостом, а уж до Орана…
– Но почему Фес? – удивленно молвил сеньор лисенсиат. – Разве нельзя прямо в Геную или в Остию? Не понимаю…
– Это уж точно, – согласился я. – Не понимаете, сеньор.
С Доном Саладо мы на чердаке беседы вели, а с толстячком нашим, сеньором Рохасом, совсем наоборот – во дворике. Зеленый такой патио, уютный. Даже не скажешь, что мы в Триане. Маслины до земли склонились, над фонтанчиком маленьким – надпись на мраморе белом литерами узорными мавританскими.
…То есть, это я больше по привычке сеньора Алессандро Рохаса толстячком титулую. Похудел наш лисенсиат, с лица спал. То ли не кормят его тут, то ли забот много.
Да так оно и есть.
– До Феса день морем идти, до Остии – три, – пояснил я терпеливо. – Значит, риску втрое больше. А про Геную вообще забудьте, сеньор. Галер там сторожевых сейчас – ровно чаек. Разве что осенью, когда шторма начнутся. А в Фесе христиан квартал целый да иудеев полгорода. Оттуда шебеки и тартаны куда угодно ходят. И переодеться можно, и грамоту любую достать – хоть с восковой печатью, хоть с серебряной.
– Ясно…
Задумался сеньор лисенсиат, головой тряхнул.
– Хорошо. Поговорите с сеньором Пабло Калабрийцем. Мы согласны.
– Вы-то согласны, – кивнул я в ответ. – Да только не нравится мне это, сеньор! Не в риске дело. Просто рисковать по-разному можно. С толком ежели – это одно, а вот по-дурному…
– У меня нет выхода, Начо!
Твердо так сказал – как тогда, на дворе постоялом. Мне даже спорить расхотелось. Вот ведь, навязались на мою голову! Один – идальго странствующий, умом поведенный, другой… Еще хуже другой, хоть и головою не скорбен.
И у меня ведь тоже башка на плечах – единственная, между прочим!
А сеньор лисенсиат поглядел на меня – внимательно так.
– Вам моя идея не нравится, сеньор Гевара? Но что можно сделать? Поднять бунт?
– Пробовали уже в Авиле, – вздохнул я. – Да только зубы обломали.
…Вся Севилья об этом толкует. Взял герцог Бехарский Авилу. Не сам, конечно – войско королевское поспособствовало. И теперь там плахи кровью набухают.
Не простится тебе, Начо! Ни на том свете, ни на этом…
– Вот видите! – нахмурился толстячок, ближе ко мне пододвинулся. – Вы сами понимаете, что нынешняя политика дома Трастамара…
– Хватит! – поднял я ладонь, от подобных слов загораживаясь. – Не хочу и слушать! Ни про Ее Высочество, ни про дом Трастамара.
…А самому все кажется, будто сопит за ухом кто-то. Уж не падре ли Хуан де Фонсека?
– Как хотите, Начо. – дернул губами толстячок. – Кстати, вы просили меня узнать, что такое Ола?
Вздрогнул я даже. Обернулся.
Пусто во дворике. Только пичужки у фонтана умываются.
…А вдруг и они тоже? Взлетят – и прямо в Башню Золотую?
– Просил, – выдохнул я. – И про Олу, и про Силу Букв, будь она трижды…
