Белый рассвет над лесом, белые виллы на склоне, привычный уже запах пыли, знакомый скрип двери. Хорошо, если мой бог дома…
Дома! Спит мой бог, покрывало с ложа сбросив. Поглядела на него, улыбнулась. Бог есть, Эномай! Странно, правда?
Бесшумно подняла тяжелый кувшин, плеснула в мраморный лутерий – с резьбой узорной, от прежнего хозяина остался. Мыться! Это – тоже от прежнего хозяина, только от другого совсем. Мыться! Запах пыли, запах пота, запах… Нет, не думать – мыться! Скрести кожу пемзой. Сдирать!
…Почему? Почему мне никого не было жалко? Ребятам нашим жалко, Аяксу, Касту даже. Упрекал потом, судом грозил. Мы женщин и детей не убиваем, разве так можно?
Мыться!
А как – можно? Так, как мою семью – можно? Мать, сестру, меня? Этот Септимий Кос не из мальчишек, поди, еще под Беневентом воевал!..
Мыться!
Мы умеем лгать – прежде всего самим себе. Учитель объяснил, что не ложь это даже. Правды – «правды вообще» нет, вот и объясняем мы самим себе, причину разыскиваем, а найти порой и не можем. Тогда, у резного лутерия, кожу пемзой обдирая, я все о семье вспоминала, о хозяине проклятом. Кто упрекнет, кто посмеет? Погорячился Каст насчет суда, никуда не пойдет он, никому не скажет. А для остальных я теперь чуть ли не героиня. Нелегко убивать, нелегко смотреть на такое, особенно если впервые.
Они не решились – я решилась.
Решилась – да вот только не из мести, просто поняла. Про месть я завтра скажу, если спросят, напомню. Цель войны – не месть, не добыча, не свобода и даже не наша Италия…
– Папия?
– Погоди, Эномай, волосы вытру.
Мой бог рядом, совсем рядом, его руки – стальным мягким обручем, его губы…
– Знаешь, Папия, думал тебя подождать, волновался. А пришел, упал на ложе… Мы ночью к Капуе этой проклятой ходили, не ходили даже – бегали.
– Ну и молодец! Да погоди ты, погоди… Вот, воду расплескал!..
В такой миг ни о чем не думается – обычно. Только когда это бывает – «обычно»?
– Погоди, любимый, погоди… Я, наверно, сумасшедшая, Эномай.
– Или богиня. Или красивая храбрая девчонка, по которой я дико соскучился – и которую я сейчас уроню на ложе. А что потом будет, у-у! Догадываешься?
– Догадываюсь. Потому еще и жива. Но все-таки я сумасшедшая. Знаешь, о чем думаю?
– И я догадыва… Папия, что случилось?!
– Нет-нет, Эномай. Я не ранена, и никто из наших не ранен, не убит. Просто… Просто я поняла. Цель войны – война, мой Эномай. Вот и все. А сейчас я запрещаю тебе говорить, пока сама не скажу: «Хватит!» А этого не будет никогда.
– Вот и я ухожу, Папия, понимаешь?
На белом, белее остийского мела, лице Тита Лукреция – белые глаза. Страшные, холодные.
– Мы все уходим, Папия. Сначала – ненадолго, потом – навсегда. Оставь…
Когда это было? Годом позже? Да, годом позже.
Грязное ложе, грязное покрывало, грязный небритый римлянин. И я – на коленях.
– Я не отпущу тебя, Тит Лукреций Кар, дрянной римский выродок! Не смей спать, сдохнешь! А я буду вливать в тебя воду, вливать укус, пока ты не выблюешь всю гадость, которой нанюхался. Понял, римлянин?!
– Логики… Логики нет.
Белые мел, белые глаза. И губы белые.
Почему сейчас, в моей страшной дали, в пропасти Сатурна, вместо той встречи с Эномаем вспоминается совсем другая? Но логика есть, Тит Лукреций! Сходство обстоятельств. Мужчина, женщина, ложе, разлитая вода…
– Пей, дурак! Глотай – и блюй, я лутерий подставила. Вы, римляне только и годитесь на то, чтобы блевать!..
– Логики нет, моя Папия. Марк Туллий – римлянин, он не пришел, побоялся. Ты – враг Рима – пришла. Нет…
– Сейчас ударю. Пей!
– Хорошо, выпью. Только я все равно уйду, Папия. Там лучше, там – только сон. Мы уходим в сон, где нет ничего. Ничего… Ты тоже уходишь, чтобы отдохнуть, чтобы не видеть, не слышать…
– Пей, римская сволочь!!!
Я спасла тебя в ту ночь, Тит Лукреций, друг моего Гая. Ненадолго, ненадолго… Мы с Гаем спасали тебя от дряни, которой ты дышал, но не спасли от петли. Только не прав ты, римлянин! Логика есть. Тогда я думала, что спасаю тебя ради тебя самого, гениальный выродок, ради Гая Фламиния, ради себя…
Лгала, конечно – снова лгала. Или – прав Учитель! – путалась в объяснениях, искала нужное, найти не успевала. Цель войны – война, цель насилия – насилие, цель жестокости – жестокость.
А у любви цель есть? У дружбы? У сострадания?
Он был прав в ином, Лукреций Кар, несчастный удавленный гений. Мы все уходим – уходим отдохнуть. Сначала ненадолго, возвращаясь, потом – навсегда, навечно.
Тогда, на Везувии, на старом ложе, застеленном мягким покрывалом, я уходила с Эномаем, с моим белокурым богом. Уходила во тьму, в безвидный Тартар, где страшно одному, но хорошо вдвоем. В Тартаре не надо думать, вспоминать, оправдывать, оправдываться.
Потом, когда уходить стало некуда… Нет, не так – не с кем.
Учитель говорит не «Тартар» – «Шеол». Странное слово – шелестящее, скользкое, словно гадюка. Шеол, ш-шеол, ш-ш-шеол, ш-ш-ш-шеол…
А мне запомнилось иное – «Дахау».
– Я спешу, моя Папия. Ни за что бы не ушел, остался бы с тобой навсегда, но ты знаешь, куда и зачем я спешу. Извини!
– Ты уходишь к своим бойцам, мой Эномай. Тебе незачем извиняться, мы на войне. Но я специально разбудила тебя пораньше, чтобы нам можно было поговорить. Сядь и слушай! Мы нападаем на виллы, чтобы пополнять отряд освобожденными рабами, запастись припасами и серебром. Мы учим бойцов перед настоящими боями, мстим врагу, наводим ужас. Гибнут наши бойцы, гибнут порой невинные люди, но мы идем на это, на войне – как на войне. Некоторые виллы мы не грабим, но облагаем податью. Хотят жить – пусть платят. А еще мы облегчаем неосторожных римлян на дорогах от лишних сестерциев – и от всего прочего лишнего. На войне – как на войне. Я все верно сказала?
– Все верно, Папия. Помнишь, мы спорили на совете, но все в конце концов согласились…
– Да. Но разбойники, обычные душегубы, ведут себя так же? И виллы грабят, и путников на дорогах потрошат. Для нас разница есть, но каждому в Италии не объяснишь. Сенат объявил нас шайкой разбойников, консул Марк Лукулл именно из-за нас новый закон о борьбе с разбоями предложил. С разбоями, Эномай! Может пора показать, кто мы и чего хотим? В открытый бой с легионами вступать рано, да и нет в Кампании римских легионов. Пока нет. Но если провернуть что-нибудь этакое? Чтобы все поняли? Если не все, то, по крайней мере, умные.
– Этакое? Ворваться в Капую?
– Угу. Только не в Капую, мало нас. Но есть одна мысль. Сейчас я тебе расскажу.
Зеленый Везувий, белые виллы у подножия, серая каменистая вершина. Когда-то мы смотрели на него вместе с Гай Фламинием, просто смотрели, не подозревая даже, на что глядим. Везувий – первый остров нашей свободы, первый клочок освобожденной Италии. Теперь я гляжу на тебя из своего страшного далека, из черной пропасти Сатурна, мой зеленый Везувий. Люблю тебя вспоминать!
Только не обо всем вспомнишь, даже сейчас, когда нас, живых, почти не осталось. Тех, кто помогал нам, давно нет, но живы их дети, внуки, правнуки. Они в Риме, в проклятом Риме, а у Волчицы и ее слуг долгая память. Я не назову имен тех, кто приезжал нам ночами, передавал серебро, привозил оружие,
