драться.
– Вижу.
Знакомый бар, знакомый столик. Я уже сидела здесь, ожидая Хэмфри. Но сейчас я не сижу – стою. Избитая, окровавленная девчонка – босая, в рваной тунике с ножом в руке. Нет, не с ножом – со спицей- заколкой, той самой, памятной. Глаза закрыты, на левой щеке – черное пятно.
– Твое кресло пустует, Учитель.
– Не важно. Ей – тебе! – некуда спешить. Ты спрашивала, сколько раз умирала Лилит? Об этом она скажет на Суде, а Я покажу, сколько раз придется умирать тебе, Папия.
– Учитель…
– Пойдем.
Иду.
Знакомые бараки, знакомая дорога. За спиной – широкая площадь, куда каждое утро приходят автобусы, чуть в стороне – калитка, через которую хотел уйти доктор Андрюс Виеншаукис. А впереди что? Там я еще не бывала.
– Значит, первый раз я должна была умереть той ночью? И если бы не Ты…
– Не спрашивай. Смотри.
Смотрю.
Там – площадь, тут – поле. Обычное поле, обычная осенняя грязь. Вдали – река, за рекой… Ничего нет за рекой – туман.
– Ты… Ты решил показать мне это, Учитель, потому, что я… Потому что мы поссорились?
– Угу. Ты ссоришься с крысой, прежде чем растоптать ее?
Крысой, даже не обезьяной… Впрочем, мне все равно, уже все равно. Не мне одной – тем, кто здесь, тоже.
…Повозки, повозки, повозки. Странные повозки, я их уже видела, огромные телеги без лошадей. Подъезжают, останавливаются, высаживает приехавших, уезжают, уступая место все новым, новым, новым… Повозки? Пора вспомнить, все вспомнить! Не повозки – грузовики, грузовые авто. Люди сидят прямо в кузовах, держаться за деревянные, покрытые зеленой краской борта.
Остановился. Уехал. Остановился. Уехал. Остановился…
– Видишь?
– Вижу.
Вижу – не удивляюсь. Ни тому, что на ней – на мне! – надето, ни седой пряди, выбивающейся из-под нелепой шляпы. Сколько ей – мне! – лет? Тридцать? Больше?
Женщина в коротком клетчатом пальто неловко ухватилась за борт, чуть не упала, кто-то помог, поддержал. Женщина в клетчатом пальто шагнула в толпу, уже начавшую неумело строиться, скользнула по мне невидящим мертвым взглядом. Не узнала. Позвать? Но это же сон, просто сон.
А если узнает? Если она оглянется?
Не оглянулась. Не узнала.
– Это случится, скоро, моя обезьянка. Не удивляйся, сейчас ты спишь и видишь все не своими глазами – чужими. Тебя запомнят именно такой – запомнят, перед тем, как забыть навеки.
– Крысу раздавили, Учитель? Это все?
– Не все, ученица.
Вновь под ногами дорожка в истоптанном гравии, по сторонам – клумбы в засохших пожелтевших астрах. Кажется, прошлый раз там кого-то закопали, здесь тоже убивают… Прошлый раз? Позапрошлый? Это же просто сон?
– Сюда!
Барак? Нет, просто палатка, обычная, похожая на легионерскую, только отчего-то зеленая, как борта грузовиков. Около нее стоит, отвернувшись, женщина в незнакомом серо-зеленом плаще, подпоясанном ремнем. На голове странная узкая шапка, похожая на рыбью спину.
– Смотри!
Смотрю – женщина медленно поворачивается.
– Твоя третья смерть, обезьянка. Сигарету дать?
– Да.
Не узнала – и узнать не могла: окровавленный труп, ни лица, ни рук. На черной от крови груди – незнакомый яркий значок, блестящий металл, белая эмаль.
…Еле заметный уголек у лица. Нащупала губами фильтр, затянулась, закашлялась.
– Такой меня увидят?
– Такой тебя увидят. Хватит?
Мне все равно, только хочется курить. Незнакомые сигареты, совсем не те, что мы курили с Самой Марлен.
– Ты сама этого хотела, обезьянка. Не удивляйся! Ты думала о войне, о когортах Клавдия Глабра, боялась подвести товарищей, но это просто – рябь на воде. В глубине, под темными водами, твои мысли были о другом.
Не спорю, и как я могу спорить? Меня нет, все, что осталось живого во мне – гаснущий уголек, сизый горький дым.
– Я не звал тебя, Папия, ты пришла сама. Пришла – и увидела. Сон – загадка, даже для Меня, загадочнее Смерти. Все-таки Отец творил вас, обезьян, по Своему образу и подобию.
– Обезьян? – обида проснулась, дернулась мертвецом в старом саркофаге. – А, может, крыс, Учитель?
Негромкий смех. Из пустоты, из сизого дыма начал медленно проступать Его лик.
– Ученица Папия! Я никогда не говорю зря – и никогда не говорю, чтобы обидеть. Вы, люди, подобно крысам, заселили Землю – самое прекрасное из всего, что создал Отец. Я и Мои братья можем давить вас, изгонять, иногда – подкармливать, натравлять одним на других, выращивать из таких, как ты, «крысиных волков». Но обижаться? Подумай сама!
Думаю. Странно, вокруг все исчезло: палатка, бараки, осенняя грязь. Но что странного – это сон, я во сне, сон во мне.
– Подумай и о том, что вы, люди, не боги, и не Сыны Божии. Вам не вместить всего. Лилит суждено вечно лелеять печаль свою и ненависть свою, а ты… Ты можешь просто сойти с ума, обезьянка. Поэтому думать об этом ты станешь не сейчас, после. А пока лучше забыть, все, что видела, такое ни к чему помнить. Живому – не стоит.
Вновь смех. Теперь я вижу Его – обычного, в темном плаще, в широкополой дорожной шляпе.
– Думай о Клавдии Глабре. Задачка на два действия, Папия, причем не из самых трудных. Твои римляне любят повторять: имя – это судьба. Решай!
Сигаретный дым густеет, застывает недвижным камнем, забивается в горло. Дышать! Дышать! Дышать!!!
Воздуха…
– …Это все оттого, что голову весь день сушишь, госпожа Папия. Точно тебе скажу. Весь день сушишь, всю ночь сушишь. А за лекарем я все-таки схожу.
– Не надо, мой Аякс. Просто… Просто приснилось, я даже не помню, что именно. Приснилось, ушло. Римляне говорят: имя – это судьба.
– Папия, да о чем это ты? Какое имя, какая судьба?!
– Судьба – наша. А имя – «Жаворонок».
– Я тебя правильно поняла, Квинт? Они стоят в Каламации, набрали еще сотню легионеров, Клавдий Глабр выступил перед городскими декурионами, посоветовал не боятся, не паниковать… Пять когорт, шестой нет. И никто не знает, где она.
Имя – это судьба, имя – это судьба, имя – это судьба…
Ласточек нет, в белом от жары небе – пусто. Летний зной разогнал народ с улиц, вымерли Помпеи, город-лупанарий, город греха. Мне нет до тебя дела, Помпеи, до твоих черепичных крыш, до твоих узких улиц, до твоей судьбы, до твоего имени. Вчерашний боя я проиграла. Сегодняшний – не имею права.
