Синяя, мягкой шерсти, с шитьем серебряным. Так сейчас богатые вольноотпущенницы одеваются, но не только они. Добрые римлянки, особенно те, что помоложе, кому не надо телеса свои под паллой прятать, тоже не пренебрегают. Особенно если не в храм идти надо, а в таберну возле Велабра.
И украшения соответствующие – не дорогие, но и не из дешевых. И белил на лице немного – в самую меру, и брови с губами почти что свои, не нарисованные. А если и нарисованные, то тоже в меру.
Вот и думай, центурион, кто я такая. Думай – ошибайся.
– Идем! – улыбнулась. – Только не в комнаты, грязно там. Ко мне пошли, недалеко тут.
– Гы-гы-гы!
…А если что, можно и ребят Публипора Апулийца кликнуть, эти без дорог обходятся, любую заставу обманут. Вроде бы все написала правильно: и о консулах, и о слухах городских, и о том, как в сенате ругаются. И о галльской коннице написала, и о Квинте Аррии. Вот о нем узнать бы побольше!..
Улица… Дома налево, дома направо – одинаковые, красного кирпича, в четыре этажа каждый, с лестницами наружными. Это в Капуе Остров Батиата на весь город один. Тут, в Риме, что ни квартал, то Остров, архипелагами целыми идут. Особенно возле рынка, где небогатый люд селится. Небогатый, но и не нищий все же, есть чем за комнаты заплатить. Квартал так и зовется – Велабр, по рынку, а улицу Этрусской величают.
Итак, улица Этрусская, поздний вечер, летний месяц Юноны, сопящий Слон под боком. Обстановка ясная, можно принимать решение и отдавать боевой приказ. Это, как учил Крикс, самое важное. Ошибаешься в чем-то малом, дорогу перепутаешь или время выступления или…
– А ты не из наших, не из римлян, Папия. Чистая у тебя речь, а все-таки заметить можно.
– Ничего от тебя не укроется, мой Слон! Зато я знаю слово «перлюстрация». Так ты в самом деле центурион?
Оска с римлянином не спутаешь, верно. Вначале я думала письма Спартаку на родном наречии сочинять, старинным письмом. Вскроет бдительный легионер свиток, что я гонцу передала – а там буквы греческие, да еще справа налево. Вот тебе и перлюстрация! А потом решила – нет. Необычному письму больше внимания, захотят – прочитают. Значит, надо писать по латыни, только с ошибками, фразами короткими, словно грамоту еле выучил, только буквы на камнях знаешь[6]. Ничего особенного: от раба к господину, господин в отъезде, все новости римские знать желает – и про консулов, и про сенат, и даже про претора Квинта Аррия…
Придумывать ничего не пришлось. Не первый ты, центурион Марк Опимий Слон – и не последний тоже. Улицу Этрусскую я как свои пальцы знаю, почти каждый вечер сюда захожу. Так что пройдем мы этот дом-остров, затем – следующий…
– А еще мне твои волосы понравились, – слоновьи губы в самое ухо дышат. – Красиво ты прядь выкрасила. Взглянешь – мимо не пройдешь.
– Правда? – улыбаюсь. – Только я не красила волосы, центурион Марк Опимий. Седина это. Год назад муж у меня погиб. Я, как узнала, с собой покончить решила. Выжила, а вот седина осталась.
– Ты?!
Засопел, подумал. Разжалась лапа, что мои плечи сжимала.
– Погиб? Твой муж, значит, из наших был, из вояк?
Один вопрос, два ответа. «Да» и «нет» не говорить.
– Над когортой был начальником. Битва у Везувия, знаешь?
Ну что, слон? Если сейчас извинишься, отстанешь, значит, счастлив твой гений.
Снова сопеть принялся. Наконец, кивнул.
– Ясно! А тебя, значит, в Кампании и подобрал. Выговор у тебя оскский, не спутаешь. Ну, пошли, вдове денарий не помешает.
– Угу, – вздохнула, – не помешает.
Жаль, в военных делах я ничего не смыслю. И Аякс мне тут не помощник, и друзья мои римские. Самой соображать? А как тут сообразишь? Спартак велел: «Пиши обо всем, мы разберемся». Так обо всем и не напишешь. Вот Квинт Аррий к примеру…
– Сюда, мой Слон, сюда. Заходи!
Дом как дом: красный кирпич, четыре этажа. А что зашли не в дверь, а в ворота, тоже понятно – у многих комнат лестницы во внутренний двор выходят. К тому же темно, не присмотришься – не сообразишь.
Значит, Квинт Аррий. Точно! Из-за него и письмо не отправила. Ладно…
Поглядела я наверх, в темное небо. Луне-Селене только после полуночи быть, к тому же ветер тучи нагнал. В трех шагах ничего не увидишь.
В трех – нет, а в вот в двух…
– Скажи, центурион, таких героев, как ты, наверно, в лучший легион направляют. К претору Квинту Аррию?
Не удивился даже. Хмыкнул, брюхо огладил.
– Га-га-га! Точно, к нему. А ты, вижу, Папия, разбираешься. Молодец! Легион наш отборный, из ветеранов, каждый не меньше чем три похода под Орлом отшагал. Ты давай к нам, в обозе пристроишься. Если баба крепкая, за день мешок монет огребешь, со спины не вставая. Или ты по-собачьи предпочитаешь?
– Угу.
Вновь поглядела, но уже не на небо, вокруг. Пусто, тихо, темно. А откуда в окнах свету быть, если дом уже год как пустой? Крыша рухнула, вот и выселился народец.
– А ты зря денарий не потратишь, Слон? Погляди сначала!
Упала туника гиеропольской ткани на землю. Улыбнулась я, тунику нижнюю огладила.
– Дальше?
– Гы-ы-ы!
Гляди, Слон, гляди, для того и снято! На меня гляди, на Папию Муцилу, вдову гладиатора Эномая, а не на то, что у меня в руке. Нравится? Сопишь, слюни пускаешь, уд свой поглаживаешь? Сейчас я и нижнюю тунику скину, полюбуешься, римская свинья!
Все правильно. Грань чужой силы и своей слабости.
Грань.
– Знаешь, зачем я раздеваюсь перед тобой, центурион? Нет? Сейчас узнаешь!
Невелик секрет – не люблю я в крови пачкаться. Трудно отстирывать! А еще мне твой смех не понравился. И брюхо тоже.
– Диспатер, Отец Подземный, Невидимый…
Мой Гай, Гай Фламиний Не Тот как-то меня обрадовать решил – трагедию греческую прочитать. Перевел, постарался, слова нужные отыскал. Стала я слушать, только вот беда: он читает, я смеюсь. Вроде все про грустное, про богов злых, про то, как сын мать родную зарезал – а все смеюсь да смеюсь. Расстроился Гай, хотел даже таблички восковые в очаг кинуть. Опомнилась, конечно, уговаривала долго, успокаивала. Хорошие стихи, это я плохая. А может, и не только я. Поэт греческий всех напугать решил, а чем пугать-то? Его бы на месяц в рабский эргастул, чтоб цепи потаскал – или в первый ряд манипула, когда бой начинается. А то – Рок, понимаешь, Судьба! Так вот, в трагедии этой убитые к своим убийцам являлись – пугать, слова страшные говорить. И пугались, злодеи, каялись, к богам взывали.
Ко мне тоже приходили, только не страшно было. И как им меня напугать? Дохлые они, а я живая, значит, мой верх. Ничего вы мне не сделаете, не ваша власть, не ваша сила! А подохну – и что? И это уже было, не страшно!
Наверное, потому и смеялась.
С Гаем мы прямо в дверях столкнулись. Поднялась я по лестнице наружной прямо на пятый этаж, почти под самую крышу. Хорошо хоть бегаю каждый день, а то с непривычки и задохнуться можно. Здесь, на Квиринале, дома не в четыре этажа строят – в шесть. Пробовали выше, так не получилось – стены не выдерживали.
Подошла почти к самой двери, две ступеньки только осталось. А тут – Гай. Из дверей. В тоге своей старой.
