– Ой!
Головой помотал.
– Папия? Ты?! Вот хорошо! То есть…
Про «то есть» я уже догадалась. Не станет он средь ночи без причины из дому выскакивать. Значит, есть причина.
Шагнула выше, в щеку парня поцеловала, прямо там, где ямочка. Ничего, мой Гай, я с тобой!
– Могу помочь?
Задумался на миг, вновь головой покачал.
– Наверно. Титу Лукрецию очень плохо. Ну, ты знаешь…
Знаю, не в первый раз. Значит, пропала ночь.
– Нам сейчас налево.
– Нет, мой Гай. Еще один квартал, я помню. Еще квартал, там на углу таберна, на вывеске – рак, ты еще рассказывал…
– Извини, Папия. Надо же, я – римлянин, не могу найти дорогу. Сейчас ночь…
– Сейчас ночь, ты волнуешься, а Тит Лукреций Кар – твой друг. Не бойся, мой Гай, я помню дорогу, я ничего не забываю. Ничего не бойся, Гай Фламиний, когда я рядом, я тоже твой друг, правда, я – не такая сволочь, как этот Кар, не выродок, травящий себя дурман-травой, заставляющий своих друзей страдать и умирать вместе с ним. Ничего, мы откачаем твоего Кара, будет как новенький сестерций, а потом я поговорю с ним, так поговорю!..
– Он – гений, Папия. Мы все, я, Марк Цицерон, ты, обычные люди, хорошие люди, талантливые. А ты еще – очень красивая, самая красивая женщина в мире. Он – гений, хрупкий, слабый человек, в которого вселилась высшая сила. Эта сила, этот даймон, терзает его, рвет изнутри, убивает. Мы должны быть рядом.
– Я – не самая красивая, мой Гай, я не талантлива, и я – не хороший человек. А твой Кар – никакой не гений, просто талантливый поэт, начитавшийся греческих книг, от которых в его голове заварилась каша. Эту кашу он и сдабривает дурманом, а вы с Марком Цицероном вместо того, чтобы посадить его на цепь и облить холодной водой, охаете и ахаете, глядя, как парень убивает себя. Но я не лучше его, мой Гай!..
– Нет, нет, Папия, не клевещи на себя, ты… ты самая лучшая. Но не суди Кара, он – не просто поэт, он знает что-то нам неведомое, запретное…
Марка Туллия Цицерона мы встретили возле наружной лестницы, ведущей под крышу громадного дома-острова. Каждому – свое. Мой Гай жил на пятом этаже, я – на втором, Марк – на первом. Лукрецию Кару достался третий.
Пока Гай с Марком круглолицым наскоро здоровались, дыхание переводили и головами качали, я успела удивиться, в который уже раз. Ночь, беда, мы бежим, сандалии теряем, а Цицерон свеж, брит, в новой тоге, каждая складка уложена. И такой он всегда. Когда только успевает?
И тога непростая, лучшей шерсти, сирийской. С той, что на моем Гае, и сравнивать стыдно. А Цицерон его не богаче, не каждый день обедает.
Как-то Марк сказал: «Я – пока никто, у меня даже сущности нет. А вот тога есть». Это он пошутил.
– Вот и я ухожу, Папия, понимаешь?
На белом, белее остийского мела, лице Тита Лукреция – белые глаза. Страшные, холодные.
– Мы все уходим, Папия. Сначала – ненадолго, потом – навсегда. Оставь.
Грязное ложе, грязное покрывало, грязный небритый римлянин. И я – на коленях. Гай и Марк рядом, молчат, ждут. Им страшно, но они готовы помочь, Лукреций – их друг, для римлян дружба свята. Только они не знают, что делать, сегодня Кар порадовал нас чем-то особенным, от курительницы несет такой дрянью, что впору в окошко прыгать.
Ничего, сообразим!
– Я не отпущу тебя, Тит Лукреций Кар, дрянной римский выродок! Не смей спать, сдохнешь! Я буду вливать в тебя воду, вливать укус, пока ты не выблюешь всю гадость, которой нанюхался. Понял, римлянин?!
– Логики… Логики нет.
Белые мел, белые глаза. И губы белые.
Гай уже сообразил, воды принес, Цицерон, он посмелее будет, пытается приподнять Титу голову – дурную голову, забитую всякой вредной чушью.
– Так… Теперь все отойдите, я сама.
Мужчина, женщина, ложе, разлитая вода.
– Пей, дурак! Глотай – и блюй, я лутерий подставила. Вы, римляне только и годитесь на то, чтобы блевать!..
В белых глазах – пустота. Пустота и боль.
– Логики нет, моя Папия. Марк Туллий – римлянин, он не пришел, побоялся. Ты – враг Рима – пришла. Нет…
– Сейчас ударю. Пей! Марк здесь, рядом, ты его просто не видишь, потом он тебе морду набьет, ублюдку, а пока пей, пей, пей!
– Хорошо, выпью. Только я все равно уйду, Папия. Там лучше, там – только сон. Мы уходим в сон, где нет ничего. Ничего… Ты тоже уходишь, чтобы отдохнуть, чтобы не видеть, не слышать…
– Пей, римская сволочь!!!
Много позже, когда все они – Гай, Марк, Тит – были уже мертвы, мне в руки попал свиток. Поэма Тита Лукреция, которую он успел закончить перед тем, как затянуть петлю на шее. Когда я прочитала, то поняла – если не все, то многое.
Мы все знаем, что смертны. Тит Лукреций догадался, что смертны и наши души.
– Так… Я сделала что могла, ребята, пусть ваш гений спит, бить его потом будем.
– Тебе тоже надо поспать Папия, хотя бы неполную стражу. Поэтому сейчас мы зайдем ко мне, поедим чего-нибудь горячего…
– Спасибо, Марк, но мне надо домой. И тебе, Гай, тоже, ты весь зеленый. Только сначала выкинем всю эту траву, да подальше. Где он ее только берет? Марк, ты же юрист, проведи расследование!
– Я – адвокат, мое дело злодеев оправдывать, а не искать. Давайте Гаруспика спросим, этот по гаданиям мастер. Он, ребята, этой ночью еще двоих зарезал – мужчину и женщину. Поэтому я и не спал, квестор собрал всех нас в Марсовой курии…
– Не хочу про убийства! Лучше, Марк, речь произнеси – про то, что дурман-травой дышать вредно. У тебя очень смешно получается.
– Ну вот, оценили!.. Смешно… Ладно, речь «О Лукреции Каре», внимайте! Доколе, о Тит Лукреций Кар, ты будешь испытывать наше терпение? Что за времена, что за нравы? Сенат видит, народ знает – и все дышат дурман-травой, что привезена морем из Африки жаркой, через моря, через волны, через пучину, через златом подкупленную стражу в Остийской гавани. Горе! Беда! Падение отчих нравов, рассудка народного помрачение, огорчение, ожесточение! О, как ты еще не рухнул, Вечный Город?! Горе… Ну чего вы хохочете, неужели так плохо?
Тогда мы смеялись над твоими речами, Марк Туллий Цицерон. Потом…
«Я мог бы с легкостью оправдаться перед римским народом. Но да простят бессмертные боги римскому народу! Дозволено ли мне говорить о бедствиях государства? Поистине дозволено – и всегда будет дозволено хранить достоинство и презирать смерть!»
Сначала отрубили голову, после руку. Я ненавижу тебя, Марк!
Это было потом.
Если когда и хорош Рим, то ранним утром – весной, летом, осенью, только не зимой, когда солнце не спешит, оставляя город мраку и сырости. Но это зимой, а сейчас лето, горячие лучи
