уже коснулись черепичных крыш, но на улице еще тень. Пусто, тихо, только первые торговцы и не выспавшиеся клиенты в наскоро надетых тогах порой пробегают мимо.
Скоро ты проснешься Рим, Великий Рим, город Волчицы, и я тебя возненавижу, как ненавидела всегда. Но пока, в этот миг, в короткий переход между ночной тьмой и пожаром дня, я люблю тебя, Рим. Сейчас ты мой – тихий, безлюдный, беззащитный. Пустая улица, друзья рядом. Гай слева, Марк справа…
…Узкая гравиевая дорожка никак не хотела кончаться. Я зябко повела плечами, сунула покрасневшие ладони в карманы пальто. Пальцы наткнулись на холодный металл. «Люгер»… Я не успела выстрелить, не успела даже его достать.
Учитель шел рядом – молчаливый, неожиданно тихий.
Обезьянке не дали умереть. Обезьянку вывели на прогулку. Знакомые бараки, знакомое серое небо, мелкий холодный дождик.
Осень…
Вокруг пусто. Время обеда, все возле кухни, где в котле булькает бесплатная похлебка. Здесь ее называют «габерсуп» и еще «суп-рататуй». А те, у кого еще остались деньги, конечно же, в баре.
Жаль, не успела поговорить с черноволосой Лилит. Почему-то очень хотелось.
Да, пусто. Интересно, почему мы сюда идем? Чуть дальше та самая калитка…
Чужой взгляд заставил вздрогнуть. Не все, значит, возле кухни! Девчонка в сером свитере, в черных узких брюках, с сигаретой в пальцах… Почему она так смотрит? Не одна – рядом с ней вторая, в таком же свитере, тоже с сигаретой. Странно, мы еще не встречались. Новенькие?
Взгляд не отпускал – тяжелый, цепкий, недетский. Внезапно я обрадовалась, что не одна, что рядом Учитель.
– Эти не помилуют, – усмехнулся Он. – Встретишься один на один – стреляй первой. Только такие обычно сами стреляют первыми. В спину.
– Но я их не знаю! – несмотря ни на что, я все же удивилась. – В первый раз вижу! Почему они меня ненавидят?
– Почему только тебя? – вновь улыбнулся Учитель. – Меня тоже. Только за то, что мы есть, что мы идем рядом. У каждого здесь своя история, моя обезьянка. Их история тебе бы не понравилась. Как и твоя – им. Оставим их лелеять злобу свою. Смотри!
Смотрю. Калитка. Обычная железная, на одного человека. Полуоткрытая. Или полузакрытая, как посмотреть.
– Ты хотела здесь побывать, моя обезьянка? Тебе задурил голову этот доктор, этот горе-посланец, не умеющий даже достойно умереть, трус и нытик, как и все его друзья. Что он сказал тебе? Что там – путь к Моему брату? К тому, чье бремя легко, и кто есть спасение для уверовавших в него? Надо лишь преодолеть ветер, пройти пустой дорогой, перебраться через реку – и пасть перед ним на колени. И ты поверила, решила, что это – выход, даже лучший, чем выстрел в висок? Не пробуй убить себя, Папия Муцила! Из Смерти можно попасть только в Смерть, но учти – души тоже умирают. Но не так, как кажется некоторым обезьяньим мудрецам. Может, слыхала? Душа – факел, задули его, и не осталось ничего, кроме запаха гари и памяти о том, как он горел. Нет, умирать придется долго и страшно, ведь душа создана моим Отцом, она – часть Его Самого. Я уже говорил: ты не уйдешь в Смерть, моя ученица Папия Муцила, туда не убежать. А к Моему брату… Я не держу тебя, обезьянка. Пойдем, я покажу тебе славу его и победу его. Его трусливые ученики прожужжали все уши о том, как мой брат страдал. Но и это прошло. Теперь он торжествует. Пойдем!
Калитка подалась неожиданно легко. Или это Учитель помог, отодвинул ладонью холодное железо?
Я ждала ветра. И ветер пришел.
Ветер – пламя.
– Фламиний, пошли все-таки ко мне. Папия уже на ходу спит. Ее – на ложе, а мы с тобой плащи на полу постелем.
– Я? Я не… Марк, я не сплю, просто устала немного. Всю ночь и всю прошлую ночь… И потом еще слоны.
– Ну вот, до слонов догулялись! Я, кажется, эпиграмму сочинил. Сочиню… Видишь слона ты, всю ночь прогуляв в Авентине… Гай, давай дальше!
– …Только смотри, что слон с пьяных глаз не увидел тебя.
– Ребята, не издевайтесь. Слон меня не увидит и…
– Марк, она и вправду заснула!
– Я?! Я не…
Ты скоро исчезнешь, мой Рим, но пока ты тут, со мной, и мы идем по улице, Гай слева, Марк справа, и мне хочется, чтобы улица никогда не кончалась…
Сколько народу в Риме никто толком не знает. Мальчишки, что гостей любознательных по улицам и площадям водят, медяки зарабатывают, охотно сообщают: «много» – или «очень много». Или даже «очень-очень». И, конечно же, «побольше, чем в любом другом городе». Самые грамотные, что к греку-отпущеннику бегают, грамматику учат, лоб наморщат и выдадут: «Тысяча тысяч – и еще сто тысяч, если последней переписи верить».
Вопрос этот совсем не пустой. Мне тоже интересно – сколько. Начнется, к примеру, осада, тут уж численность сразу очень конкретной станет. На сколько припаса хватит? И воды в осадных колодцах (из Тибра пить не станешь, себе дороже)? А сколько в ополчение наберут, если до последней крайности дойдет, если вода желтая тибрская к горлу поступит?
Выяснила! Пятьсот пятьдесят тысяч в Риме живет, да еще в ближних пригородах триста тысяч. Это без Остии, конечно. Так что с приезжими «тысяча тысяч» как раз и наберется, может, еще и с хвостиком. Не врут мальчишки!
Задачка не слишком трудной оказалась. Марк Туллий Цицерон у квестора каждый день бывает. Он и сам квестор, только не римский, а сицилийский, в отпуске сейчас. А там, в канцелярии квесторовой, многое в свитках секретных записано. Не таких уж и секретных, правда, Марку сразу все показали, не спросили даже, зачем такое помощнику наместника Сицилии? Между прочим, он, Марк Туллий, рассказал, что численностью Риму хвастать еще рано. Растет город, быстро растет, но все равно в Александрии народу больше. И в Сиракузах больше, и в Антиохии Сирийской.
Вот так! Я-то вначале думала, что лазутчик только когорты вражеские считать должен. Когорты вычислять на этот раз не пришлось, и без меня озаботились, но кое-что другое… Сосчитать добрых римлян по головам – не вопрос, а вот сколько сестерциев сенат выделил на войско, причем отдельно – консулу Лентулу, отдельно – консулу Геллию, уже загадка. Правда, несложная, особенно если вспомнить, что все писари и секретари в сенате – рабы, и у каждого сенатора – рабы. Не всякий из них свободы жаждет и гладиаторское войско ждет, но уж от денег никто не откажется. И не отказываются, конечно.
В общем, быть лазутчицей Спартака в самом логове Волчицы оказалось проще, чем беглой рабыней – в Капуе. Одна загвоздка – кем мне здесь стать? Папию Муцилу лишний раз поминать не след, сиятельной Фабией Фистулой, чтоб ей пропасть, не обернешься, опасно. Вдруг настоящую встретишь? Это лишь кажется, что если в городе «тысяча тысяч», в нем затеряться легко. В доме-острове, даже самом большом, шестиэтажном, все друг о друге наслышаны, на улице тоже, и в квартале своих от чужих отличают. Любопытный они народ, квириты, чуть что, сразу к эдилу или прямо к квестору бегут, сознательность гражданскую проявляют. Лучше не лгать, лучше правду сообщить. Допустим: «Я – супруга сенатора».
Так и я сказала.
– Только смоквы? Опять? У вас что, в лавке кроме смокв ничего больше не бывает? Ладно, давайте, финики давайте, и вина получше, и меда, и капер-рыбу, и хлеба свежего… Да-да, с доставкой, мне дальше бежать надо. Дом шестиэтажный рядом с фонтаном, где Орфей мраморный, второй этаж. Да, где сенатор живет. А лед потом занесете, ближе к вечеру. Нет, еще не слыхала, а что? Какой ужас! Значит, позавчера двоих зарезали, вчера еще двоих… Ужас, ужас! А почему решили, что это Гаруспик? Ой, у вас в Риме хоть из дому не выходи, в Капуе, хвала богам о таком и не слыхивали. Да, и я из Капуи, и сиятельный из Капуи… А вино, кстати, у вас какое? Массикское есть? Вот хорошо! А шафран у вас есть? Киликийский? А вот киликийского – не надо! Улитки у вас какие? Лукринские, надеюсь?
Некоторым тайнам положено умирать навсегда.
Говорят, ремесло лазутчика – из самых грязных, отвратнее его даже не сыскать. Мерзкие предатели
