заснем.
О Спартаке этим летом в Риме старались не говорить – как о веревке в доме удавленника.
Страшно!
– Ты умеешь, убеждать, Учитель.
– Я тебя ни в чем не убеждал, Папия, ты убедилась сама. Людям не за что любить Меня, но никогда именем Моим не творилось подобного. Я не нуждаюсь в таких жертвах.
– Что мы видели? Это, кажется, назвалось Акт Веры?
– Да, Акт Веры – Аутодафе. Сейчас, в твое время, эту страну называют Иберией или Испанией, потом она станет Кастилией. Там в Моего брата будут верить особенно… искренне. Искренне – и горячо. С огоньком!
– Но разве Твой брат хотел таких жертв? Это жрецы, они его не так поняли! Разве можно требовать, чтобы во имя твое людей сжигали живьем, десятками, сотнями? Не верю!
– Угу. Мой брат добр и милосерден, а его злые жрецы во главе с очень злым жрецом Торквемадой слегка ошиблись. А ты думай, что и кому говоришь, чему учишь! И кого учишь – людей! Обезьян, которые не всегда отличают правую руку от левой! Ты слыхала, Меня обвинили в том, что я поднял Своих братьев против Отца? Какое, интересно дело, Торквемаде до этого? Разве хоть одна обезьяна пострадала? А во имя Моего милосердного брата убиты сотни тысяч невинных. Ты еще Крестовые походы не видела!
– Давно Ты так не горячился, Учитель! То, что Ты показал мне – страшно, страшнее, чем Рим. Люди – действительно звери и действительно не отличают правую руку от левой. Почему они считают Тебя страшным чудовищем, живущим в бездне? Почему Ты – Тьма? Почему Ты – владыка Преисподней? Они что, Тебя с Невидимым Отцом спутали? Случайно – или нарочно?
– Сообразила? Умная обезьянка!
– Мертвая обезьянка, Учитель.
– Ошибаешься. Ты не успела ударить себя в сердце, просто потеряла сознание. Через три дня очнешься, еще через неделю сможешь думать и разговаривать. Не радуйся, впереди еще одна Смерть, помнишь?
– Я не радуюсь. Учитель, отпусти меня, пожалуйста!
– Нет. Я не позволю сбежать моей обезьянке.
Гай читает стихи. Не свои, понятно, какого Ивика. Само собой, грека, само собой, знаменитого. Хорошо читает! Иные голос рвут, ноздри раздувают для пущей выразительности. Фламиний, напротив, сдержан, негромок, размерен. Словно и вправду толмач, чужую речь пересказывающий.
Слушаем – но по-разному. Марк Туллий от удовольствия чуть не зажмурился. Млеет, улыбается. Кар тоже улыбается, только не по себе от его улыбки становится. Белые губы на белом лице. И глаза… Не белые, конечно, но бесцветные какие-то. Недобрые. А я…
А я… Виновата я перед тобой, мой Гай, мой Фламиний Не Тот! Нельзя было вновь нам встречаться, тебя, беднягу, тревожить. Не меня ты любишь, а лишь призрак, самим тобой выдуманный, и знаю я, что врозь нам лучше… Но ведь нашла, снова видимся, снова парень ночами не спит, мучается. Знаю, все знаю! Только нужен ты мне, Гай, для дела моего нужен! Не пожалею я себя – и тебя тоже не пожалею.
Я – твой северный ветер фракийский. Прости меня, Гай!
Вот так! Эх, недаром Фламиний именно эти строки перевести решил!
«Боюсь, чтоб чести у людей не купить ценой нечестья пред богами». Это тоже Ивик, мой Гай, только прозой. Не умею я писать стихи, увы! И не того я боюсь. Боюсь, чтоб чести у богов не купить…
– Здорово! Откуда ты берешь слова, Гай? Никогда не думал, что услышу Ивика на нашей корявой – до тебя, мой Гай, корявой! – латыни! При свидетелях говорю – как только ты начнешь писать свое, собственное, наша поэзия станет выше на целую голову – и шире на два крыла!
Ух, завернул Марк Туллий. Гай даже покраснел, бедняга. А что Кар скажет? Ведь тоже улыбался?
– Ты хороший поэт, Гай. Может, самый лучший из всех нас, но извини, это все чепуха! Лозы виноградные распускаются, понимаешь, душа колышется, Эрос, Киприда, амурчики-бутончики… Бред умственно расслабленных греков, красота ради красоты, досуг мужеложцев! Поэт – это голос Свыше. Он излагает стихами то, что невозможно сказать прозой. Пророк! А ты… Понимаю, это перевод, но греки… Вавилонян переводил бы, что ли, или индусов. Говорят, у них есть потрясающая поэма про великую битву на поле Куру, изменившую судьбу мира. «Сад дев необорванный»… И не стыдно?
Ну вот! И зачем я этого извращенца спасала, из царства Плутона за уши вытягивала?
– Это тебе должно быть стыдно, Кар! Сам что пишешь? Наставление по птицеводству гекзаметром? Гай, выкинь его в окно, я разрешаю!
Кто это сказал? Я? Нет, я только собиралась.
Да у нас гости!
Говорят, ты теперь бог. Почему-то верю – с тебя и не такое станется! А если бог, значит, слышишь меня, верно?
Привет!
Сейчас смотрю на тебя, мраморного. Скульптор постарался от души – вместо твоей лысины – лавровый венок, уши-лопухи скромно отступили назад, прижавшись к вискам, длинный нос неожиданно облагородился, худая шея заиграла мускулами, словно у атлета. Губы… Их испортить не удалось. Они по-прежнему твои – тонкие, чуть улыбающиеся. А за твои глаза я бы скульптору руки вырвала. Сделал из тебя филина, даже обидно. У тебя были очень красивые глаза, лопоухий, твои черные насмешливые глаза. Ты знал это, правда?
Меньше всего на свете ты хотел превратиться в каменный бюст. И делал все, чтоб им стать. Одни говорят, что тебя вели боги, другие – Судьба. Чушь, верно? Ты сам был своей Судьбой – и заставлял всех остальных служить ей.
Мы смотрим друга на друга из нашего небытия, из страшной бездны Сатурна.
Узнаешь меня, Гай Юлий Цезарь?
– Не скучаете? Вижу, вижу! Кар, извини, что не зашел раньше, меня не было в Риме. Узнал только сегодня, сразу велел подать носилки. Но все равно, извини! Я пришлю тебе лекаря, сирийца, я ему должен два таланта, так что лечить будет на совесть. И не вздумай отказываться! Марк, мы с тобой сегодня обязательно поговорим, хватит тебе торчать на Сицилии. Имей в виду, скоро твоим Верресом займутся всерьез, так что надо подумать, как тебе пристроиться в Риме. Иначе будешь бездельничать и должать, как я, а двух Цезарей Рим не выдержит. Чем тебе помочь, Фламиний, даже не знаю. Поэтам нужны только деньги, остальное у них уже есть. А я – скромный миллионер, у меня миллион триста тысяч сестерциев долгу, кредиторы ночуют у крыльца. Пришлю тебе плащ, совсем новый, пригодится в холода. И ты мне обещал последний сборник своих переводов, не забыл? А… Почему я до сих пор не знаком с вашей прекрасной подругой, ребята?
Вставить хоть словечко в этот водопад не было ни малейшей возможности. Никто и не пытался, привыкли видать. Я, привыкнуть еще не успевшая, слегка одурела. Говорит и говорит, улыбается, пальцами прищелкивает – и снова говорит. Тога с красной каймой, три волоска на лысине уложены и чуть ли не напомажены, на щеках, кажется, румяна.
Однако слушаешь! Слушаешь – и приятно! Особенно когда тебе так улыбаются.
– Гай Юлий Цезарь, военный трибун. Будущий, если на выборах повезет. И, как я уже упомянул, миллионер. Первый должник Рима.
Это уже мне. И улыбка – тоже мне. Да, хорош, неотразим прямо. Военный трибун, значит? Этот болтун нарумяненный? Никак со Спартаком решил повоевать, душка?
