объяснений, а просто повернулась и ушла, как отвергнутая любовница, в надежде своим молчанием нанести ответную рану.
Сегодня случилось что-то — звонок по сотовому Сьюки, ее ответный звонок, все без объяснений, — для чего Сьюки понадобился ее «БМВ», поэтому она высадила Александру у «Литтлфилдов» в заросшем сорняками конце Кокумскуссок-уэй, велев извиниться от ее имени и попросить кого-нибудь из «них» привезти ее обратно домой. Когда совершенно сбитая с толку Александра незадолго до того позвонила дочери сказать, что Сьюки в последнюю минуту узнала, что не сможет воспользоваться гостеприимством «Литтлфилда», Марси твердо произнесла:
— Хорошо. Так даже лучше. Ты достанешься только нам.
Мальчики лениво вылезли из потертых, измазанных пятнами от еды кресел, вяло обняли бабушку и позволили ей их поцеловать. Роджер подставил лицо с откровенно враждебным выражением, но маленький Говард, более жизнерадостный из них двоих, стоял смирно, пока она клевала его в щеку. Роджер заметно вырос, его фигура стала явно напоминать жилистую отцовскую, и на верхней губе у него уже просматривалась темная тень — отдаленное эхо избыточной коричневой растительности, ниспадавшей с головы и прикрывавшей уши.
— Сколько тебе сейчас лет? — спросила его Александра.
Он взглянул на нее с некоторым удивлением и ответил:
— Тринадцать.
— Он только что отпраздновал свой переход в подростковый возраст, — вмешалась Марси.
Александра ощутила холодный укол вины.
— О Господи!.. Когда? Боюсь, я забыла о твоем дне рождения.
— Забыла, — спокойно подтвердил Роджер. Его глаза, на удивление темно-карие, находились почти на одном уровне с ее глазами.
— Позавчера, мама, — напомнила Марси ласковым, прощающим голосом.
— Я сама от себя в ужасе — совершенно забыла, что в августе есть и прекрасные события.
— Все в порядке, бабушка, — галантно успокоил ее мальчик, вполне удовлетворенный смущенным видом провинившегося взрослого.
— Раз так, я не уйду отсюда, пока ты не шепнешь мне на ухо, что бы ты хотел получить в качестве подарка, — сказала Александра, притворно входя в единственно возможную для нее в данной ситуации роль провинившегося, который искренне раскаялся. Поскольку ни тени выражения не промелькнуло на лице мальчика, она сочла необходимым добавить: — Может, вместо того, чтобы придумывать себе подарок, ты предпочитаешь небольшой презент наличными? Хотя что понимать под небольшим?.. — Ее представления о том, что можно купить на доллар или на десять долларов, заморозились где-то на уровне шестидесятых, хотя стандарты расходов с тех пор выросли, а олицетворением богатства были теперь уже не миллионеры, а миллиардеры. — Ну, ты подумай, — заключила она немного резковато и повернулась к младшему внуку. Говард-младший был светлее мастью и мягче характером, чем старший брат; в свои девять лет он имел по-детски круглое лицо, дырку на месте выпавших передних зубов и выказывал нормальную для своего возраста веселую жадность. Александра попыталась вспомнить себя в те времена, когда была исполнена сил хотеть чего-то всем сердцем. В шесть лет она хотела иметь белые фигурные коньки, как у Сони Хени, в двенадцать — чтобы ей прокололи уши и купили в ювелирном отделе «Денвер драй гудс компани» сережки- гвоздики с горными хрусталиками, а в семнадцать мечтала о вечернем платье без бретелек из тафты цвета бронзы для школьного бала и о том, чтобы отец (ее мать к тому времени умерла) разрешил ей гулять с кавалером — длинноногим квотербеком дублирующего состава школьной команды — до двух часов. Спустя десятилетия ее желания свелись к волшебному слову «освободиться» — она отчаянно хотела освободиться от своего брака с Озом, милым, услужливым, доброжелательным Озом, хотя причина, по которой ей этого хотелось, осталась вылинявшей от времени загадкой, вероятно, то было отвращение не к этому конкретному заурядному человеку, а к ограничениям, коими была обставлена жизнь замужней женщины вообще.
— Как тебе понравилось в лагере? — спросила она младшего мальчика.
Старший ответил за него.
— Все было нормально, — произнес он врастяжку, давая понять, что на самом деле это вовсе не так. Глубокая непонятная тень упала на его лицо, ее можно было принять за тень от густой копны свисающих темно-каштановых волос.
— Там было здорово, — срывающимся на фальцет голосом проговорил Говард-младший; дырка между зубами казалась чем-то вроде проблеска света, отпечатавшегося на негативе его солнечного личика. — Мальчик из моей палатки сломал руку, упав с качелей.
— Расскажи бабушке, чему вы научились в лагере, — подсказала Марси.
— Как грести «ласточкой» на каноэ! — радостно выпалил младший.
— Как плести канат, — сказал старший. — Это было глупо. Вожатые вообще были глупыми. Этим подросткам только и нужно было выяснять отношения друг с другом в лесу.
— Теперь ты и сам подросток, — напомнила ему Александра, что, если подумать, было бессмысленно и не слишком подобало бабушке. Увы, видно, таков уж был ее удел — попадать впросак, даже притом что ее лишенная чувства юмора дочь внимательно следила за разговором.
Но Марси, пребывая не в самом дурном настроении, не была склонна осуждать ее, а ее вернувшийся с работы муж оживил атмосферу в их разноуровневом фермерском доме, странно сочетавшем в себе захудалость засаленного белого ковра и новизну огромного ТВЧ-телевизора. В этом мужчине, таком же долговязом и гибком, таком же рукастом, как Джим Фарландер, что-то было; у Александры и ее дочери был одинаковый вкус в выборе мужчин. В своей чистой рабочей одежде — рубашке и брюках, — он словно привнес в дом центр тяжести. Потрепав по солнечно-светлым волосам обхватившего его за ноги Говарда- младшего, он подставил открытую ладонь старшему сыну для дружеского хлопка; насторожил Марси более теплым, как отметила Александра, поцелуем, чем та ожидала, и даже приложился щекой к щеке тещи, приобняв одновременно за талию.
— Великолепно выглядите, бабуля, — сказал он, едва взглянув на нее.
— Не лги, — ответила Александра. — Когда я появилась на пороге, твоя жена от ужаса чуть в обморок не упала. Я старуха, Говард. — Как благосклонно относится время к мужчинам, подумала она; он мог бы составить пару обеим — и матери, и дочери.
— Как там с этими электрическими разрядами?
— Я все еще их ощущаю, но, может, это все только мое воображение. Это не самое худшее, что есть в моей жизни.
— Да? А что худшее? — Он сделал остановку в привычном обходе домашних «опорных точек», бросил взгляд на плоский жидкокристаллический экран, где перебрасывались шутками двое ведущих теленовостей, задержался, чтобы почесать голову домашнему любимцу, перекормленному золотистому ретриверу, нетерпеливо бившему тяжелым хвостом по ножке стула. — Что самое плохое? — подсказал он. У него был необычно для мужчины широкий и подвижный рот и довольно длинный нос, будто сплюснутый по бокам, как на рисунке с немного неверной перспективой. Когда в ожидании ответа он улыбнулся, его неровные зубы напомнили ей о несовершенствах собственной внешности.
— Это трудно объяснить словами, — сказала она, обращаясь к нему и его внимательно прислушивавшейся семье. — Чувство уныния. Ощущение, — попыталась объяснить она, — что я раздражаю клетки собственного организма. Им надоело служить пристанищем моего духа.
— Мама! — воскликнула Марси в искреннем, как казалось, испуге. — У тебя что-нибудь болит? Ты обращалась к местному врачу?
— Джейн несколько недель тому назад ездила к доку Питу, и я думаю, что это ускорило ее смерть. Помнишь, я спрашивала тебя насчет электрических ударов, так это она их испытывала; а теперь — я.
Напуганная больше, чем обычно, Марси спросила:
— А миссис Ружмонт… или как там теперь ее фамилия? Как ее здоровье?
— Митчелл. Прекрасно. Но она еще не достигла моего возраста. Она моложе на шесть лет и всегда была более активна. А я… Ты же знаешь меня, дорогая, я всегда боялась… — она не сумела заставить себя произнести название болезни, — …Природы. Того, как она убивает, когда в организме что-то идет немного не так. Не пугайся — я старая и должна приучать себя к мысли о смерти, было бы инфантильно прятаться от нее в кусты. Но, пожалуйста, давайте не будем больше говорить об этом в присутствии мальчиков. Да,
