– Пока ничего не хочу. Как захочу, сразу звякну, – обещал он.
Ему захотелось спать, и он уснул, держась за руку матери. Проснулся он только на следующий день и с удивительно ясной головой. Он взял с тумбочки книжицы, которые принёс Серафим, и стал читать, удивляясь всё больше и больше с каждой прочитанной фразе.
Как тут всё странно написано, всё перевёрнуто и в то же время правильно. Похоже на Устав интерната, но… настолько иной, настолько щедрый на доброту, уважение, на нечто в самом деле истинное, как основа и условие развития жизни – его собственной жизни, Денисовой.
Всё здесь странно. С другой стороны, просто: не убий, не укради, не прелюбодействуй, люби ближнего как самого себя, не сотвори себе кумира…
Убивал он, находясь в вирте, врагов и монстров. Это считается за натуру? Или вот – укради. Да… Украл. И в вирте крал. И у мамы последние деньги. И врал ей. И огрызался. И кумира себе сотворил: компьютерную сказку без смысла. Как ему построить не иллюзорный теремок, а дом правды?
«Вот начну», – вздохнул Денис.
Он изучал две книжицы до завтрака, после, до процедур, после, до обеда, после – весь день.
Вечером пришли Михаил Натанович, Кира, а чуть позже Серафим, который сунул ему подарок – странную какую-то штучку из пресного теста, кругленькую маленькую, умещавшуюся в ладони, которую Серафим назвал незнакомым словом «просфора».
– Ты её сейчас не ешь, – предупредил Серафим, – лучше завтра утром перед едой. Обещаешь?
– Ладно, – обещал Денис, недоверчиво оглядывая кругленькие бока хлебного изделия. – А почему?
– Этот хлеб освящают во время утренней литургии, – терпеливо объяснил Серафим. – А святыня, если ты её после каши съешь, просто в обычные крошки превратится. Так я понимаю. Запомнил? Съешь натощак.
– Ладно, ладно, запомнил, чего пристал? – буркнул Денис, скрывая смущение от неловкости: ничего-то он путного за всю жизнь не узнал, лишь буквы, цифры и некоторые законы материального мира; а тем, что всё это одухотворяет, пренебрегал.
Тем более, рядом, стояла Кира и легонько подёргивала себя за косичку, спасаясь глядеть в лицо Дениса. Интересно, почему.
– Когда тебя выписывают? – спросил Галайда.
Лабутин посмотрел в чистое незарешеченное окно, которое из-за снопистого солнца казалось тёплым.
– Глядите, Мизал Натаныч, – сказал он, – окна свободные.
Галайда, Кира и Серафим со всем вниманием изучили больничное окно.
– Теперь и ты свободен, – сказала Денису Кира.
– Врачи сказали, что в понедельник выпишут, – сообщил Денис. – Сегодня какой день?
– Вторник, – ответил Серафим. – А потом куда?
– … Не в интернат, – жёстко сказал Денис. – Если не домой, то сбегу.
Они ещё поболтали и расстались. Мама прийти не смогла, зато неожиданно раненого навестил Фома Никитич. Он не льстил, не угождал, не притворялся добрым дядькой – а был им, и, отдав мальчику красочные журналы «Русский дом» и «Нескучный сад», стал ненавязчиво расспрашивать о порядках в интернате номер тридцать четыре.
Денис начал рассказывать с мстительной удовлетворённостью, а затем, чувствуя, что Ковригин не возмущён, а сосредоточен, ровен и деловит, сбавил и тон, и гнев, и дальше просто говорил факты.
