Защиты?
Бачи спрыгнул со стола. Какая прелесть! И это говорит агломерат, которого я даже не рискнул привлечь к заговору, настолько он ярый преображенец.
После Бачи ораторы запрыгали, как блохи. Даже возникали драки — кому выступать первым. Атмосфера накалялась. Однако я с удивлением отметил, что большая часть выступлений — в защиту Пима. Только несколько крикунов малоубедительно критиковали нынешнее положение. И выступление Бачи было самым убедительным.
Во время очередной сварки за место на президентском столе я встал и оглядел с печалью зал. Установилась тишина.
— Милые, несчастные агломераты, — елейно начал я своим противным дребезжащим голосом, — я вас так понимаю… Защита пала, а вместе с нею канули в небытие многие добрые традиции. Нет, я не оплакиваю эти традиции, но, согласитесь, что-то в них все же было… Впрочем, возврата к прошлому нет… быть может… Мы сами опрокинули Защиту… сами… А что касается меня, то я поддерживаю добрые инициативы Пима и Джеба. Да, жить стало паршиво — кругом сумбур, безалаберность, произвол… Так ведь мы осознанно разгромили порядок. Некоторые говорят, что мы, мол, одну гнусность заменили другой… Право, не знаю… может быть, в этом мнении что-то и есть… хотя, с другой стороны… Впрочем, да здравствует Преображение, раз уж такое дело… Ура!
Я сел. Многотысячная толпа молчала. Ни аплодисментов, ни свистков, ни оваций.
Джеб взглянул на меня так, что я невольно заерзал на стуле.
— Спасибо, Бажан, — наивно сказал Пим.
Наконец зал негромко зашумел. На президентский стол выскочила агломера и стала уличать меня в чем-то, кажется, в пассивности. Я уже не слышал. Начинался приступ. Боли после Г/А повторялись регулярно. Дребезжащий голос я научился кое-как камуфлировать, а вот во время приступов меня не должен был никто видеть.
Я вышел, якобы демонстративно, подчеркивая свое презрение к этим выпадам.
Путч надлежало отложить, и, прежде, чем запереться в своем кабинете, чтобы, закусывая губы, кататься по полу от разрывающей тело муки, я велел Чунче (он находился в одной из задних комнат) дать отбой. Еще слишком рано…
Торжественное заседание завершилось скандалом, поножовщиной… Положение в Агло стало ухудшаться еще стремительнее.
А я все не решался. Хоть и не было никакой преграды Мне. Нет! Нет, они должны восстановить Защиту, чтобы обороняться от Меня. Я не позволю им сидеть сложа руки, в ожидании, покуда я сотворю что-нибудь немыслимо чудовищное. Они обязаны связать меня смирительной рубашкой Защиты, чтобы я и пошевельнуться не мог!
Был, конечно, другой выход: убить себя или открыться. Впрочем, это почти одно и то же… Но я слаб, слаб… не мог я решиться на такое!
И это было еще одним, ярчайшим знамением вселенской глупости.
— Подойди ближе, — сказал я.
Чунча ступил на пятачок, освещенный лучинами.
— Мы с тобой одни? Совсем одни?
— Да. Как вы догадались?
— Об этом не трудно догадаться. Достаточно знать жизнь.
— Они ушли час тому. Тихонько. Сволочи.
— А ты почему остался?
— Чтобы сложить жизнь рядом с Вами и во имя Вас. — Чунча помолчал и усмехнулся: — Это весьма пикантно — погибнуть ради Вас. Не могу не использовать такой шанс.
Я оцепенел.
— Ты знаешь, кто я? — наконец выговорил я своим гадким дребезжащим голосом, ожидая откровенности — за сорок долек до гибели, без свидетелей, в омертвевшем главном здании Оплота, нам нечего было скрывать.
— Да, — сказал Чунча. — С самого начала знал. Я наблюдательный…
— Тогда зачем ты ввязался в мою затею?
— В жизни одно лишь интересно — острые ощущения. Отведать их выпадает нечасто: глупо упускать возможность. С Вами я пережил самое увлекательное приключение.
— Однако никто не оценит всей «пикантности» твоего самопожертвования.
— Я живу только для себя, и мне, кстати, известно, какую хохму я задумал — и довожу до конца.
— Да, это ты, ты втравил меня в аферу! — внезапно заорал я, вскакивая. И тут же мне стало стыдно. Сейчас любые сетования звучали визгом трусости.
— Вот теперь вы правы, — сказал Чунча. — Не я ввязался в вашу затею, а вы — в мою.
Нагло улыбаясь, Чунча отступил в тень.
Сразу же после Преображения я заперся у себя дома и не являлся на публику. Официально было объявлено, что я тяжело болен. Пим пытался пробиться ко мне сквозь ледяную глыбу моей депрессии. Своими посещениями он скалывал кусочки льда, но растопить мне душу не мог. Я — Дурак. Я — Дурак. Дурак — Я. В те попытки я жил, словно в бреду, попрекая себя в том, что не перестаю быть. Комизм моего избрания Вторым из Равных не доходил до меня — было уже не до того.
Бытие остановилось. Я страдал в чаду воспоминаний — я потрошил свое прошлое, все больше убеждаясь в правоте Г/А. Я вживался в новую роль. И не мог ее принять. Наверно, я решился бы уйти или сознаться во всем, но — явилась Фашка. И душа, трепетавшая от стыда и переставания быть, мгновенно вцепилась в надежду на иной выход.
Она примчалась ко мне, едва покинув больницу, в самый разгар моих мучений. И первые же слова ее, что она пришла ко мне навсегда — нелепые преграды пали, нас больше ничто не разделяет, мы находимся в одном лагере… Тогда же я осознал, что не смогу любить ее, как прежде, общаться с ней, наслаждаться ее близостью. Невидимая и гораздо более грозная преграда выросла между нами. Дурак не может принести счастья агломератке. Я вспомнил, как терзал ее долгие ступени, как променял ее на «дегустаторшу» Мену, как не проходило недели без новой Додо. Тут я не изменился — ей предстоят новые страдания. Я больше не хочу терзать ее. Мои теперешние мучения стократ хуже прежних — я существо с надвое расколотой душой. Мой крест я понесу сам — в скорбном одиночестве, никого не увлекая за собой в яму, в болотную жижу тоски.
Но и мысля так, я не смог оттолкнуть ее. И лгал о событиях Преображения, потрясших меня. Она нянькой ухаживала за мной, и я преступно оттаивал. Я ожил.
Надо было брать на себя заботы Второго из Равных, я пробовал было отказаться, но никаких убедительных резонов не нашлось. Тогда я нашел выход: ничего не решать, ничего не предпринимать по своей инициативе, притаиться, жить чужим умом, чтобы не выявить своей глупости, не совершить дурацкого поступка. Я одобрял все, что решали Пим и Джеб совместно с остальными лучшими из Равных. Итоговые решения принимались нашим триумвиратом после обсуждения с выборными от всех городов — Лучшими. Я не улавливал большой разницы между 999 президентами и нами — опять-таки власть, которая может ошибиться, зарваться, стяжать. Только за 999 президентами чутко следила Защита, и они были сменяемы, а нас избрали на неопределенный срок, наделив громадными полномочиями, — тут может получиться все, что угодно. Я не ошибся — вышло как раз «что угодно». Сцепились Пим и Джеб. Брат предлагал постепенное обновление, Джеб ратовал за мгновенные меры. Один женолюб, эпикуреец, который любит скрываться за фразочками. Другой — аскет, стоик, который предпочитает молча вырывать деревья с корнями. Лучшие отстаивали исключительно интересы своих городов, не заботясь об Агло в целом. Через несколько проб проблемы Лучших сползли до уровня личных — завихрились слухи о взятках. Через полступени после Преображения прогремел случай, когда Самый Лучший 95 города отвел себе целый этаж в доме, посчитав себя достойным жить в пятидесяти квартирах сразу. Его одернули, но через какое-то время жалобы на Лучших стали поступать регулярно. Но они никем не рассматривались, не существовало даже органа, который должен был бы этим заниматься, — Защита ведь пала. А других институтов насилия Преображение
