учреждать не собиралось. Пим, порой, в частной беседе пенял кому-нибудь из Лучших — тем дело и заканчивалось.
Я плюнул на все это и полностью отдался своему внезапному счастью с Фашкой.
Трудно, да и стоит ли рассказывать о том времени, было полусуществование с крохотными всплесками радости, нелепыми совещаниями, публичными выступлениями, мучительной бессонницей по ночам, бешеными болями, от которых я выл, запираясь в своем кабинете.
Как-то объявился Чунча. Я помнил о тех нелепостях, которые он прежде творил, о пережитом вместе с ним — и он казался не самым умным среди прочих. Мне, понятное дело, нечего было делать в обществе умных. Вот я и пригласил его в гости. Но ошибся — Чунча оказался, по-своему, как-то извращенно, весьма умен.
После вечера воспоминаний я вышел провести его до шиманы. Стоял теплый осенний вечер, один из последних перед заморозками. Светило только что зашло, вспыхнули фонари. На нашей улице весной высадили деревья, и теперь они красовались золотыми кронами.
— Славно, что официальная ночь отменена, — сказал я, — можно гулять хоть до утра.
— Не боитесь? — спросил Чунча.
— Я вооружен до зубов. К тому же я как ни как Второй из Лучших, убийца Дурака — кто меня тронет?
— И о чем вы думаете во время прогулок до утра?.. Молчите? А я знаю. О том, как паршиво стало после упразднения ЗОД. Угадал? Можете не отвечать. Да что это вы — остановились? Неужели я первый, откровенно говорящий вам о том, что мы скорбим о потерянном?
— Вы смеетесь? — воскликнул я. — Ведь вы были рьяным антизодовцем, бунтарем, ниспровергателем?!
— Я достаточно умен, чтобы повернуть, признав свои заблуждения, на 180 градусов. Золотые времена миновали, пошла неразбериха. Агломераты оказались дрянными существами — они не доросли до Преображения, если только оно вообще может быть реально. Как только за каждый проступок перестали бить по шапке, агломераты распустились донельзя. И с каждым днем все хуже. Пим это уже понял и оттягивает снятие ЗОД, а Джеб несется сломя голову в пропасть. Среди широких масс растет недовольство.
— Правда? — возбужденно перебил я его.
— Мы старые знакомцы, чтобы вам лгать.
С этого вечера Чунча стал частенько бывать у меня. Теперь-то я понимаю, он намеренно внушал мне мысль, что Агло должна вернуться к Защите, мол, этого хочет большинство… Я тогда даже поинтересовался, почему он априорно убежден, что я против Пима и Преображения? Я до того обрадовался неожиданному товарищу, что старался не замечать его странностей.
Несколько попыток спустя он свел меня с несколькими бывшими оранжевыми, изъявившими желание бороться за восстановление ЗОД. Он представил меня им как главу готовящегося заговора. Я поначалу оторопел, но вскоре уже и не сопротивлялся навязанной роли. Я вошел в контакт со многими коллегами- воителями — треть из них согласилась на участие в готовящемся путче. Остальные оказались или перерожденцами, или трусами.
Однажды Фашка разбудила меня ночью.
— Бажан, ты мне часто говорил, что история отдана на откуп случайности — придет хороший дядя, и все прекрасно а придет плохой дядя, и все отвратительно — пусть и при самом распрекрасном социальном устройстве. Даже преимущественно все плохие дяди приходят. А бывает еще дядя никакой — при котором общество шатает, как одурманенного. Попытку — сладко, попытку — горько. До каких пор, говорил ты, история будет танцевать от «дяди»?
И вот что я придумала. Надо создать специальную группу планетян, чтобы они ежепопыточно в разных концах Агло записывали все происходящее. Понимаешь? Все, что происходит
— А если их заставят писать… ну, понимаешь?
— Они должны быть абсолютно независимы. Этим планетянам надо придать статус неприкосновенности. Малейший вред, малейшая угроза им — преступление, караемое жестоко. Свои ежепопыточные доклады они будут упаковывать и отправлять в космос. И корабли с этими донесениями запустить на такую орбиту, чтобы они через сто ступеней возвращались — к началу жизни следующего поколения.
— Твой план был бы гениален, если бы не существенный изъян в нем — он предполагает, что мы страшимся суда истории. А какой же дурак на деле боится суда потомков?
— Не боятся только потому, что свято верят: всей правды потомки так и не узнают. Дураки заблаговременно готовят правду для потомков — ту правду, которая гроша ломаного не стоит. Но когда они точно будут знать, что потомки узнают всю правду, неподдельную, всю до последней черточки, до малейшей низости, — нет, тут и дурак задумается, прежде чем горячку пороть.
Панацея? Больно уж наивно и просто…
Чунча, не теряя времени, сколачивал подпольную сеть в городах. Под мое знамя собирались бывшие воители, консервативно настроенные агломераты, которых потрясло падение ЗОД, в правилах которой они были воспитаны, а также те, кто при ЗОД занимал тепленькие местечки — или полагал, что занимает их.
Я и не заметил, как стал всерьез воспринимать идею Чунчи, присвоив ее себе. В заговор оказались втянутыми сотни, если не тысячи… Путч был назначен на годовщину Преображения.
Во время посещения одного из производств я столкнулся с Пойдемкой, моим старым наставником- пьяницей, который славился своей жестокостью во времена Защиты.
— Ну как, теперь-то в полную силу работаете? — спросил
— Э-э, Бажан, так ведь и вовсе пропал смысл работать — само собой все пойдет.
— Так и не работаете? — спросил я, давным-давно зная ответ.
— Вот еще. Дурака нет — теперь само пойдет.
Оно и шло само.
Я предложил Пиму немедленно учредить институт неприкосновенных. После горячих дебатов каста неприкосновенных была узаконена и приступила к своим функциям. Ежепопыточно в космос уходили откровения о наших буднях. Я развернул широкую пропагандистскую кампанию для объяснения важности этого дела — всю свою энергию на это употребил. Фашка мне очень помогала. Ее максимализм в последнее время заметно поубавился. Она трезво смотрела на Преображение, но все же не теряла надежд на лучшее будущее.
Чунча неодобрительно оценил нововведение. «Бажан, не забывайте, они отметят и наш путч!» — уговаривал он. Но я только отмахивался от этих увещеваний.
Порой я просыпался ночью в холодном поту. Нет, не перспективы разоблачения или неудачи путча меня пугали. Может, Джеб меня прикончит. Наверное, я даже этого и хочу. Нет, пароксизмы ужаса случались не поэтому. Мне вдруг ясно представились цели путча — заново соорудить колоссальную по затратам труда и времени систему, единственно ради ограждения от блохи. В этом было что-то сладостное — принудить общество целиком вкалывать на идиотскую, дряннейшую цель. С одной стороны — цивилизация со всей своей историей, опытом и достижениями, а с другой — я, маленький, подленький, но уже этим противопоставлением вознесенный на недосягаемую высоту. Я рос в своих глазах по мере своего самоуничижения. Я обретал гипертрофированное значение. Такого подлеца свет еще не видел. И среди таких вот кошмаров, кажущихся то горькими, то сладкими, я проводил не одну ночь. Я перестал прогуливаться ночными часами по городу — вдруг убьют ненароком.
Однажды, на тайной сходке заговорщиков, происходившей в лесу, Чунча подготовил мне сюрприз — привез Мену.
— Бажан, — сказала она, когда мы остались вдвоем, — я знаю о той, что окрутила тебя. Я понимаю, тебе необходимо было приблизить к себе фанатичку, чтобы обезопасить себя. Но твоя жена — я.
Гвоздь в галактику, понавыпускали… их всех… Сделал вид: мол-де рад. Я даже забыл, что у меня где-то есть жена, едва не ставшая президентшей. Ее амнистировали одной из первых — и тут же она
