— Да уж, безумцу голова никогда не помешает, — сказал Бьярки. — Как и сыр голодному норвежцу.
— Если только это не безумная голова, — добавил Локи. — Вроде той, что на плечах у Вальдимара конунга.
— Ты полагаешь, он безумен?
— Во всяком случае, он ведет себя так, словно всю свою жизнь не ел ничего, кроме исландских мухоморов, — промолвил Локи. — Ну, что скажешь, Бьярки? Тебе понравилось то, что я здесь нагородил? По-моему, сложилось недурно, как я того и хотел. Можно сказать, что у меня получилась еще одна Эдда. Мне всегда казалось, что к Старшей и Младшей Эддам[43]было бы неплохо приторочить еще одну — Самую Младшую.
— Скажи еще — Самую Бестолковую, — промолвил Бьярки.
— По крайней мере, я честно пытался исполнить Веление, — ответил Локи. — И не говори, что тебе не удалось повеселиться.
— Ты меня и вправду насмешил, Локи, — сказал Бьярки. — Какая же это Эдда? Эдда — это... — Здесь Медвежонок задумался, потому что, как и все, не знал, почему Эдда называется Эддой.
— Ну такая вот дерьмовая Эдда, — согласился Локи. — Не думал же ты, что я стану корпеть над каждым стихом, как бедолага Снорри?[44] В конце концов, что такое Эдда? Вот есть виса. Есть драпа. Есть, наконец, сага. Так вот, Эдда — это все остальное. То, что нельзя назвать ни висой, ни драпой, ни сагой. Однако же я закончил свой труд и вполне доволен результатом. Всякий, кому было что-то написано на веку, достиг своей цели.
— И Вальдимар конунг?
— Возможно, — снова ушел от ответа Локи. — Он хотел найти Хейд Босоногую, и чтобы при этом случилось убийство. Он ее найдет, и случится убийство. Ровно одно убийство!
— Но я не хочу, чтобы кто-то убил Хейд Босоногую! — воскликнул Бьярки.
— Может быть, ты в состоянии помешать тому, что непременно должно свершиться?
— Не знаю, — сказал Бьярки. — Кто я такой, чтобы остановить могучего конунга и его воинство? Я даже рода своего и племени не ведаю. Языка своего не знаю, чтобы назвать мамой собственную мать.
— Мама — она на всех языках мама, — заверил его Локи. — А что ты забыл, откуда родом, так это легко исправить. Думается, смогу я тебе показать, кто ты таков, где твой род и что это за племя.
— Что я должен для этого сделать? — спросил Бьярки с решимостью, которой трудно было бы ожидать от него в другое время.
— Смотри, — сказал Локи. — Перед тобой дверь. Все та же дверь хижины Хейд Босоногой. Ты уже входил в нее сегодня не раз. Как там у меня написано: «Бьярки-Медвежонок опасливо рассматривал диковинную дверь»... Конечно, я мог бы распахнуть здесь для тебя какие-нибудь златые врата, усыпанные изумрудами и рубинами, что более подобало бы моей репутации могущественного аса, да нет на то ни времени, ни желания. Да и не тот ты человек, сказать по правде, перед которым я стал бы распинаться во всю ширь своего магического дарования. Так что пользуйся тем, что есть, и не ропщи.
— Я и не ропщу, — сказал Бьярки. — А вот ты не на шутку разболтался.
— Пожалуй, ты прав, — согласился Локи. — Водится за мной такой грешок, люблю почесать языком — особенно после долгого молчания. Внутри девяти камней, как ты сам понимаешь, не особенно-то блеснешь красноречием. .. Итак, Медвежонок: вот ас, а вот порог. Ступай в эту дверь. Но поспеши вернуться, потому что Вальдимар конунг уже на подходах к Утиному утесу.
— Хорошо, Локи, — сказал Бьярки. — Надеюсь, что я смогу вернуться в дом Хейд Босоногой, а ты не обманешь меня, как обманывал самих асов. И когда я вернусь, то, быть может, готов буду побеседовать с Вальдимаром конунгом на понятном ему языке.
С этими словами Бьярки протянул руку, чтобы отважно толкнуть дверь хижины Хейд Босоногой, сделанную из простых досок, какие удалось насобирать колдунье на морском берегу. Но перед лицом его сама собой со скрипом отворилась дверь из мореного дуба, в которую были прихотливо вставлены куски тонкой слюды. В смятении опустив руку, он все ж таки превозмог охвативший душу его страх и на подгибающихся ногах ступил в просторную светлую келью.
—
— Я не понимаю! — с горечью воскликнул Бьярки.
Старец поднялся с дубовой скамьи. Не спеша, опираясь на посох, обошел широкий, прикрытый полотном стол. Протянул руки навстречу юноше.
Бьярки помотал головой и зажмурился, словно боялся, что его рвущееся от боли сердце выскочит через глаза.
— Я не понимаю, — повторил он упавшим голосом.
—
Волосы ее, цвета чистого серебра, перехвачены были простым обручем, платье из обычного холста вышито дешевым бисером. Но в пору цветения она была краше, чем Хейд Босоногая, хотя и нелегко себе такое представить.
—
На неверных ногах Бьярки подошел к ней, опустился на колени и уткнулся лицом в теплые мамины ладони.
—
—
17
Когда Откель Разумник и Оттель Долдон опустили топоры, то увидели, что весь двор завален трупами врагов, а земля дымится от пролитой крови.
— Кого это мы с тобой так весело рубили день и ночь? — спросил Оттель. — У меня даже руки
