Она смотрит на меня, потом на Роберта Басса. Он неопределенно пожимает плечами.
— Вас смущает степень его энтузиазма? — напирает она. Я чуть не поперхнулась своим апельсиновым соком.
— Я тоже помогу вам, Люси! — говорит Знаменитый Папа. — Я — Спартак. — И он неподражаемо изображает Кирка Дугласа.
— Нет, я — Спартак, — возражает Роберт Басс.
Тут встревает Изобэль:
— Нет, я — Спартак! — И мы все начинаем смеяться.
Потом она неожиданно встает рядом со мной и вытягивает руку в указующем жесте. Мы смотрим на нее в благоговейном молчании.
— Идея! — возглашает она. — Вспомните «Очаровательные плиссе» [101], великолепные гладиаторские сандалии Миу-Миу с бирюзовыми камешками, получится весталка.
— Подразумевается, что мы должны зарабатывать деньги, а не тратить их, — сурово припечатывает Роберт Басс.
— Я рада, что некоторые из вас проявили немного энтузиазма, — подводит итог Буквоедка. — Мы встретимся на игровой площадке в субботу рано утром с нашими вкладами в данную тему и, конечно же, все в костюмах.
Все смиренно кивают.
— Зачем ты делаешь столько тортов? — спрашивает Том поздно вечером в пятницу. — По одному за каждый бокал вина, выпитый тобой сегодня вечером?
— Мне нужен только один, но чтобы он был отменным, — говорю я, опускаясь на стул и заворачиваясь в его халат. — Сейчас мой статус как матери зависит только от него.
— Не смеши меня, Люси! Как может выпечка иметь какое-то отношение к твоим навыкам воспитания? Это совершенно нелогично. Ты ведешь себя, как твоя мать на Рождество.
— Это наследственное — кулинарная бездарность.
— Не могла бы ты попросить Мелководье сделать это вместо себя? В конце концов, вы могли бы распределить обязанности и сделать сладкий стол вместе.
— Ты должен прекратить называть его так.
— Хорошо, но вряд ли я смогу называть его Прирученным Неотразимцем. Или смогу? — Том дразнит меня. — Изобэль сообщила мне, как мамаши между собой его называют. Я думал, что выпечка — это по его части.
— Так и есть, в этом все дело, — взволнованно говорю я.
— Почему они такие плоские? — спрашивает он, нажимая на один из коржей, который тут же опадает еще сильнее. — Очень похоже на тарелки для стрельбы. — И после паузы он продолжает: — Почему бы тебе не прикинуться, что это римские диски?
Я смотрю на него с благоговением.
— Какая замечательная идея! — Я чуть не плачу от облегчения. Подхожу и крепко обнимаю его.
— Этот халат просто ужасен! — Он заключает меня в объятия. Мы молча склоняемся друг к другу. — С тобой все в порядке? — спрашивает Том. — Ты кажешься какой-то расстроенной последнее время, даже с учетом твоих нормативов. Ты терзаешься из-за Эммы? Или Кэти? Или Изобэль?
— Со мной все хорошо. Я думаю о лете и поездке в Италию.
— Библиотека будет идти полным ходом к тому времени, и я возьму приличный перерыв. Мы сможем снова обрести друг друга. Нам нужно только продержаться следующий месяц. Я иду спать. Я не говорил тебе, что следующую неделю я опять проведу в Милане?
Он не говорил, но если быть честной, то я привыкла к его отсутствию. Проблема не в том, чтобы жить врозь, а в том, чтобы снова научиться быть вместе. Эта тенденция наметилась несколько месяцев назад, и теперь мне действительно было проще полагаться лишь на саму себя. Мне просто нужно было дождаться окончания учебного года. Летние каникулы маячили на горизонте, как суша после зыбкого обаяния морского плавания. Если мне удастся пережить школьный праздник, я спасена. Каникулы обозначат дистанцию между мной и Робертом Басом, а кроме того, потом он будет в разъездах, связанных с распространением своей книги.
В пять часов утра я тащу себя в кухню, готовясь к началу военных действий. Но, еще не успев спуститься, я чувствую, как едкий запах горелого тоста бьет мне в нос. К концу вчерашнего вечера недостаток сна и слишком большое количество выпитого спиртного привели к тому, что я заснула прямо в процессе творческих свершений, приговорив свой последний эксперимент, бисквитный торт «Виктория», к сомнительному будущему, которое не подразумевало Римскую империю.
Маленькими глотками я допиваю вино, оставшееся в бокале со вчерашнего вечера, чтобы успокоить нервы, в надежде, что меня не будут проверять на алкоголь по дороге в школу. Вокруг меня скорее поле битвы, чем домашняя идиллия. Все миски, задействованные во время ночных маневров, заполнены тестом, которое теперь безнадежно затвердело. На буфете осталась нейтральная полоса с неидентифицируемой спрессованной массой и парой пустых винных бутылок. Грязные кастрюли стоят в лужах глазури. Бисквит от «Магимикс» частично залит шоколадом. Я оцениваю ситуацию — хладнокровно и бесстрастно — и решаю, что тщательно вылепленные фигурки шоколадных сонь с веревочками вместо хвостов могут быть спасены. То же можно сказать и о передержанном шоколадном бисквите и трех дисках.
Я включаю радио и слушаю программу, предназначенную для тех, кто встает ни свет, ни заря, чтобы доить коров, или для тех, кого приговорили к пекарному рабству. «Больше ласточек стало возвращаться в Британию после нескольких лет ухудшения… Наблюдается нехватка пастухов и сельских священников…» Этот пасторальный налет вдруг оказывает на меня мобилизующее воздействие, и я с удвоенной энергией приступаю к еще одному античному шедевру. Я разбиваю в миску яйца и смотрю в окно, выходящее в сад. На бельевой веревке мирно болтается простыня. И тут до меня доходит, что в своем компульсивном побуждении к выпечке я забыла о самой важной детали дня — римском костюме! Я вываливаюсь в сад, вдохновленная утешительным бокалом вина, и срываю простыню с веревки. Дикий голубь следит за бисквитом, который я оставляю на лужайке, и издает признательные трели с другого конца сада.
Nil desperandum[102], для каждой проблемы найдется решение, и мое неотвратимо смотрит мне в лицо. Прекрасная, чистая, пока не выглаженная, единственно пригодная для этого простыня ожидает своего мига славы. Кухонными ножницами я вырезаю грубый круг — это для головы. По сравнению с шортами, которые смастерил Джо, мое произведение выглядит дилетантски, однако с веревкой вокруг талии я сойду за девушку-рабыню или какого-нибудь другого представителя древности. Занавески на окнах дома наших соседей плотно закрыты. Я скидываю халат и встряхиваю простыню.
У окна раздается шум. Я поднимаю глаза и вижу Тома: он таращит на меня сонные глаза, потом высовывается по пояс.
— Почему ты стоишь в саду в пять утра голая? — устало спрашивает он, как бы страшась услышать ответ. И замечает посреди лужайки торт. — Только не говори мне, что тренируешься для участия в соревнованиях по метанию шоколадных дисков. Меня начинает беспокоить психическое состояние родителей этой школы, и в особенности твое.
— Ш-ш-ш, ты всех перебудишь! — Я еще подрезаю ткань вокруг шеи. Вот теперь дыра хороша.
— Зачем ты испортила простыню?
— Вот! Разве теперь не ясно? — в свою очередь, недоумеваю я.
— Это не для стороннего зрителя! — жмурится Том.
— Это мой римский костюм, — сообщаю я.
— Забавно. Это похоже на то, будто ты надела дырявую простыню! — И он со стуком захлопывает окно. Его губы продолжают шевелиться — он ворчит, но я уже не слышу.
Несколько минут спустя он, недовольно бурча, входит в кухню. Взглянув на шоколадные пятна на потолке, он в отчаянии стонет:
— Боже мой, Люси! Ну, объясни мне, как ты умудряешься всегда устроить такой беспорядок? Почему ты не убираешься по ходу дела? Эта система отработана и проверена веками. Даже во времена Древнего Рима! Посмотри на портрет моей матери — она выглядит так, будто у нее дерматологические проблемы. —
