Мы встретились в Раю… Часть вторая

ведь все это было из жизни вчерне:
обрывки листочка.

И надо ж как раз — этот чертов звонок,
нелепая встреча!
Я сделался сразу, как Бог, одинок,
как Бога предтеча.
Не знать бы, не знать бы, не знать никогда!
Зачем телефон меня вызвал сюда?
Зачем мне еще и чужая беда
свалилась на плечи?!

Ну что Богоматерь? — воскрес ее Сын,
апокриф зачеркнут.
Пять кленов на площади — нету осин —
и ветви их мокнут.
Визжат тормоза — механический стон…
Не вырвать ли провод — убить телесной,
чтоб фортелей новых не выкинул он? —
и точка! И все тут.

Нам нравится, мы привыкаем — быть —
и потому-то в сущности не диво,
что с легкостью умеем позабыть
про пристальные линзы объектива.

А режиссер поправить не спешит,
он дорожит органикой процесса
и даже, может быть, для интереса
нарочно нас собьет и закружит,

и мы тогда спешим перемарать
сценарий, мы кричим: нам неудобно!
Он говорит: извольте, как угодно.
Но — не доснять! И не переиграть!

О, как мы рвемся, взяв чужую роль,
с налету, так, не выучивши текста,
забыв, что мы всего объекты теста,
что, как ни разодеты, — рвань и голь.

А после мы монтируем куски
в монтажной своего воображенья
и вырезаем, точно наважденья,
минуты горя, боли и тоски,

часы стыда, и трусости, и бед,
недели неудач, года простоя:
в корзину, мол; неважно, все пустое!
Мы склеим ленту счастья и побед,

и там где надо — скрипочку дадим,
и там где следует — переозвучим.
Кому предстать охота невезучим,
больным, бездарным и немолодым?
И, словно на премьеру в Дом кино,
являемся, одетые парадно.
А срезки там, в корзине, — ну да ладно! —
гниют, а может, сгинули давно,

пошли под пресс, сгорели… Как не так!
Мы просто врем себе в премьерном блеске,
мы забываем: негорючи срезки,
мы забываем, что цена — пятак

не им — картине нашей. Ради них
нас Режиссер терпел довольно долго,
а в нашем фильме слишком мало толка
и больше все почерпнуто из книг.

Он склеит наши срезки и потом
не в пышном зале — в просмотровом боксе
покажет их. Расскажет нам о том,
как жили мы. Но будет слишком поздно.