созревая медленно, подспудно, отравляла радость торжества. * * * Мой Бог, откуда же взялась такая лень, такая сонность, как будто в тело невесомость украдкой как-то пробралась. А воздух плотен, как воздух, и каждый звук весом, как сажа, как будто техникой коллажа овладевает сонный дух. В огромном мире вне меня рельефен, значим каждый атом, и даже время — циферблатом — наклеено на тело дня. * * * Между зимой и весной в небе повисла пауза. Между землею и мной грязная речка Яуза. Мутной воды испить (полно! отсюда ль? этой ли?) и обо всем забыть (Яузою ли, Летой ли…). Речка в глаза мои катится все и катится. Между рожденьем и смертью тянется пауза. Я купил за пятачок одиночества клочок: лестницы, тоннели, белые панели. Все придумано хитро. Называется: метро. Хоть людей полным-полно, даже сверх предела, до тебя им все равно никакого дела. Только если ты нетрезв или же девица, может легкий интерес кем-то проявиться. Там летают воробьи, в переходах давка, там мечтают о любви и читают Данта. 
Глава тринадцатая
ГРЕЗА О ГАЙДНЕ
Ну, — говорит, — скажи ж ты мне,
Кого ты видела во сне?
А. Пушкин 134. 21.23–21.29 …Там летают воробьи, в переходах давка, там мечтают о любви и читают Данта. Вот. Сороковое, и Арсений уселся на свободный стул рядом с выходом.
Судить о поэте по одному сборнику — дело почти невозможное, начал Владимирский уверенно, безо всяких уже приглашений, и хотя в этих словах — разве в тоне! — вроде не прозвучало ничего для Арсения обидного, последний почувствовал некоторую скверность и понял, что оваций, вероятно, не будет, что чтение провалилось. Впрочем, останься какая надежда, следующая фраза критика пресекла бы ее в корне:
