Глупо захохотал Туля от такой похвалы: [- 96 -]
— Ха-ха-ха... Правду сказываешь: не пристало мне клятву давать по чужим обычаям. По своим обычаям, по обычаям рода Ванюты дам клятву, какую потребуешь. А пока выйти мне из чума?
— Выйди.
Устал Сундей, обессилел от пения и разговоров. Сказал Ичберею:
— Расскажи про стрелу. С каждого клятву возьми, как учил тебя... Кончишь — разбуди меня, ежели усну. С Тулей сам поговорю: неверный он человек!
И Сундей закрыл глаза.
Ичберей прочистил свой голос и начал торжественно:
— Слово отца — закон для меня... Слушайте же, братья рода моего: стрела восстания, стрела войны... у меня...
Из груди каждого вырвался крик удивления. И Туля, стоявший вблизи чума, принял этот крик за прибой морской волны, выплеснувшейся на сухую, песчаную кошку.
— Вот! — выдернул Ичберей из-за голяшки стрелу с изображением семи дьяволов.
...И опять услыхал Туля плеск разбежавшейся по песчаной кошке волны. Потом все стихло.
Туля подошел ко входу в чум. Осторожно потрогал шкуру, прикрывавшую вход, — думал приоткрыть ее и приложить ухо к щели. Шкуру держали изнутри.
Прижмурил Туля глаза, брови сдвинул:
— Обмануть хотят меня... За то, что с ними вместе на острог ходил? Им помогал? Ладно! Скоро узнает воевода пустозерский про всех воров-погромщиков поименно.
Потоптался еще немного около чума, попробовал ухо к нюку приложить... Нет, нюк да поднючье съедали все звуки.
Плюнул Туля и сел на сани.
Время, казалось ему, остановилось. Зато накипала в сердце злоба ко всем карачеям. Так бы вот всех и перерезал!
— Много их, — бормотал Туля вслух. — А будь меньше... Хо-хо. Крепка у Тули рука, остер нож! С пятерыми один управится Туля... И так будет! Будет так!.. [- 97 -]
А теперь — их сила. Терпи, Туля!.. Терпи?! Зачем — терпи?! Не хочу! Уйду! Сейчас вот запрягу оленей и уйду! К жене, к сыну уйду!.. Сколько дней уж не видел жены.
А жена — тца-тца... слаще горячей оленьей печенки жена.
Разгладились морщины от этих дум на лбу. Забылись карачеи, что сидят в чуме.
— Туля-а-а, — долетело до его ушей.
Он опомнился. Сообразил — в чум зовут... Отозвался:
— Иду-у-у... Сундей сказал ему:
— Ты, Туля, — сын рода Ванюты, — дай клятву перед самым большим из ваших богов о молчании.
Туля дал клятву по правилам своего рода. Только и всего... Впрочем, еще два слова услышал он от Сундея:
— Снимайте чум!
Быстро запрягли оленей. Того быстрее чум разобрали — поехали.
Поехали к чуму Сундея, чтобы там распроститься со своим старшиной.
Вскоре началась пурга. Сундей как будто бы даже обрадовался этому. Сказал Ичберею:
— Я спел последнюю песню. Пусть теперь хад поет, воет, снегом плюется — я не боюсь хад. Чум наш близко — гони оленей.
Гикнул Ичберей, пхнул хореем передового — понеслись.
И не разберешь теперь: то ли хад поет свои жуткие песни, то ли от быстрого бега оленей ветер воет в ушах.
VI. УДАР ТАЙБАРЕЯ
Небывалое спокойствие ощутил Сундей, когда сын уложил его под оленьи шкуры.
— Наотдыхаюсь, — говорит, — теперь. Всю жизнь торопился жить, все некогда было отдохнуть. Будешь теперь ты старшим в чуме — мне поверишь... Отдохну...
И закрыл глаза.
«Сейчас умрет, надо быть», — подумал Ичберей и [- 98 -] сел около головы отца, чтобы легче было уловить ухом последние вздохи умирающего.
Ошибся: от сознания, что покончены все счеты с жизнью, что не надо больше заботиться ни о чем, не надо думать, как лучше, как больнее досадить пустозерскому воеводе, — его самому большому врагу, — Сундей почувствовал неожиданную бодрость, прилив сил. Открыл глаза и улыбнулся.
— Ичберей, сын мой хороший!.. Жизнь — дорога. Есть дороги длинные, есть короткие. Не бывает только дорог без начала, без конца. Я шел по длинной дороге. Больше сотни годов шел. Устал, как олень после большого перегона. И вот — конец моей дороги. Ни еды, ни питья — ничего не надо мне с устатку, а только бы скорее, как оленю после перебежки, сунуться на землю да отдохнуть. Ты устроил мне для лежанья хорошо: мягко, тепло. Мое тело
