женщина выглядела как невзрачная уточка возле павлина.
Зато как же прекрасна была невеста! Мадонна Лукреция предстала перед гостями во всем сиянии зрелой красоты и всепобеждающей женственности. Плотная фата, закрепленная диадемой, в которой сверкали сто тридцать пять крупных бриллиантов, закрывала лицо. Но даже она не могла скрыть блеска черных глаз, о которых поэтами Флоренции было сложено немало стихов и песен.
Церемонию венчания проводил священник-стрикс, обращенный Паоло во время Четвертого крестового похода. Слова молитвы в его устах оставались лишь словами, не причиняя никакого вреда. Граф почтительно внимал священнику. Когда церемония закончилась, откинул с лица невесты фату и взглянул в прелестное лицо, на котором не отразилось ни малейшего волнения, ни оттенка чувств… Лукреция холодно улыбнулась, подставила тонкие губы.
— Надеюсь, мы будем жить долго и счастливо, дорогая, — едва слышно шепнул Паоло, прикасаясь к ее губам поцелуем, в котором страсти было не больше, чем во взгляде невесты.
— Я сделаю для этого все возможное, — так же тихо ответила Лукреция.
Потом был праздничный ужин в большом зале виллы. Длинный стол, накрытый на триста персон, ломился от яств. Вся посуда была золотою — по известным причинам Паоло не жаловал серебро. Но ни запеченные фазаны, ни заливное из карпа, ни огромный кабан, зажаренный целиком и нафаршированный артишоками, не произвели на гостей такого впечатления, как поданный каждому невиданный столовый прибор — золотые двузубые вилки с черенками из агата. Такой роскоши не видали даже при дворе самого Лодовико Моро — флорентийские и миланские аристократы, привыкшие есть руками, долго крутили вилки и сочли их неудобными, хоть и изящными безделицами. То один, то другой потихоньку откладывал прибор, чтобы не остаться голодным.
На хорах играли музыканты, вокруг стола носились карлики и дурачки. Любимец графа, шут по прозвищу Наглец, с шутихою Розой разыграли целый спектакль, изображая свадьбу Паоло и Лукреции. Осоловевшие от еды и возлияний, гости встречали каждую шутку громким хохотом. В промежутках между представлениями придворные поэты прославляли красоту невесты и мужественность жениха. Мужчины перемигивались с дамами, те отвечали игривыми взглядами.
Лишь одного человека, сидевшего у дальнего края стола, ничуть не смешили выходки шутов, не трогали стихи и музыка. Прелести юных красавиц оставляли его равнодушным. Леонардо да Винчи, придворный инженер и живописец герцога Моро, откровенно скучал на этом празднике. Между тем именно на нем то и дело останавливался изучающий взгляд Паоло.
Ужин подходил к концу. Хозяин пригласил опьяневших, разморенных духотою гостей в сад. Там, прямо на траве, были расстелены ковры, набросаны мягкие подушки, а между розовыми кустами прятались пестрые шелковые шатры для тех, кто желал уединения.
Настало время отдыха. Молодежь играла в прятки и в мяч — юные парочки то и дело исчезали в хитросплетениях зеленого лабиринта. Старшие взялись за шахматы и кости. Тут и там дамы с кавалерами, собравшись в небольшие группки, пересмеивались, рассказывая друг другу куртуазные истории.
На землю опускались мягкие теплые сумерки. Паоло уже сказал себе, что вечер удался, как вдруг откуда-то донесся звук, похожий на далекий гром. Вслед за ним в полумраке занялась рыжая зарница.
— Какая странная гроза, — произнесла Беатриче Сфорца, пытаясь рассмотреть в звездном небе признаки надвигающейся непогоды.
— Это не гроза, — мрачно ответил Медичи, обменявшись с Паоло понимающим взглядом. — Это на площади Синьории Джироламо Савонарола опять устраивает костер тщеславия[13].
— Опять этот монашек? — рассмеялась Беатриче. — У нас в Милане только о нем и говорят. Рассказывают, его проповеди весьма убедительны.
— Быть может, пора уже взяться за безумца, милый брат мой? — спросил Моро. — Твердой рукой навести порядок и показать, кто настоящий хозяин славной Флоренции?
— Граждане Флоренции любят его и считают пророком, — грустно вздохнул Медичи.
«Слаб духом и неумен, — с презрением подумал Паоло. — Недаром получил прозвище Пьеро Глупый».
— Ах, пойдемте же скорее на площадь Синьории! — воскликнула Беатриче. — Мне хочется послушать знаменитую проповедь Пламенного Джироламо!
— Это неразумно, душа моя, — ответил герцог Моро. — Не нужно дразнить своим присутствием разгоряченную чернь.
— Нет-нет, — прощебетала белокурая мадонна Изабелла. — На проповеди Савонаролы ходят и аристократы.
— Там так… чудесно! — подхватила донзелла Джемма, томно закатывая глаза. — Его слова — как очистительное пламя! После них душа становится светла и легка. Словно бы рождаешься заново, сбрасывая бремя грехов и суеты…
— Я хочу услышать проповедь! — Мадонна Беатриче решительно поднялась с ковра.
Единственным человеком, перед которым трепетал грозный герцог Моро, была его хрупкая, некрасивая жена. Лодовико испытывал к ней какое-то болезненное обожание и ни в чем не мог отказать. Тем более что к голосу мадонны Беатриче присоединился хор первых красавиц флорентийского двора, умолявших Сфорца:
— Ваша светлость, просим, просим, ваша светлость!..
Паоло бросил мимолетный взгляд на свою новоиспеченную супругу. Мадонна Лукреция не выказывала горячего желания слушать проповедь.
Сдавшись на милость прелестниц, правители вынуждены были согласиться.
— В конце концов, это может быть забавно, — пробормотал Моро.
— Прикажи охране следовать за нами, — вполголоса приказал Руджеро граф.
— Мой господин, но это очень опасно, — прошептал чернокнижник. — Иезуит в сопровождении монахов, в окружении толпы фанатиков… Им даже не нужно будет нападать. Они уничтожат нас одними только молитвами!
— Оставить таких высокопоставленных гостей не менее опасно, чем оказаться среди молящихся, — ответил Паоло. — Мы постараемся держаться в стороне. Ступай, Руджеро.
Вскоре от виллы делла Торре отъехала вереница карет, окруженных верховыми во главе с Луиджи. Главный охранник графа выглядел сердитым и озабоченным: поездка не предвещала для стриксов ничего хорошего.
Кареты остановились неподалеку от площади Синьории. Нарядные гости, предвкушая интересное зрелище, двинулись туда, где шумела толпа. Охрана, окружив аристократов, бдительно следила, чтобы к ним не подошел ни один горожанин.
Перед башней Палаццо Веккио возвышался помост, на котором торчало огромное уродливое чучело, изображающее дьявола. У ног его громоздились «анафемы» — парики и флаконы духов, книги, чертежи и портреты прекрасных женщин, шелковые и бархатные платья, дорогие кафтаны, меха, подзорные трубы и инструменты ученых, мячи, шахматы, маски… Горы предметов, коими, по мнению Савонаролы, безнравственные флорентийцы радовали беса. Помост окружали монахи, за ними — трубачи, дальше стояли горожане. У каждого в руках пылал факел — именно их огонь Лукреция приняла за далекую зарницу.
Люди смеялись, обменивались шутками, как будто собрались на самый радостный праздник. Но граф чувствовал витающий над площадью дух ярости и злобы.
— Идут! — истерично выкрикнул кто-то, и толпа замолкла, благоговейно взирая на длинную процессию.
Джироламо, в убогом рубище, шел медленно, молитвенно сложив руки перед грудью. Лицо его было скрыто капюшоном рясы. Его сопровождали дети-инквизиторы — самое истовое, самое преданное и страшное воинство проповедника. Двигались молча, опустив глаза.
Савонарола взошел на каменный помост перед башней, замер неподвижно, ожидая, когда воцарится полная тишина. В ожидании его проповеди люди затаивали дыхание, боясь нарушить священное молчание.
— И видел я во сне два креста, — вдруг произнес Савонарола шепотом, но его тихий голос волшебным
