образом разнесся над площадью. — И один из них стоял над Римом в черном вихре смертоносном, и звался он — крест Гнева Господня…
В толпе раздались испуганные вздохи. Женщины прижимали ладони к губам, подавляя рыдания, мужчины смотрели на проповедника во все глаза, боясь пропустить даже слово, даже жест… А голос Джироламо становился громче, увереннее:
— И второй крест восстал над прекрасной Флоренцией в сиянии ангельском, в божественной лазури. И звался он — крест Милосердия Господня…
На лицах людей расцветали облегченные улыбки, в глазах сияла радость. Савонарола продолжал:
— Се, время настало! Время настало выйти из-под власти церкви, где поселился Сатана! Слушайте меня! Слушайте меня, люди Флоренции, слушайте, братья и сестры! Ибо, подобно ветхозаветному пророку, передаю вам лишь веления Божии! А кто усомнится в этом, тот пусть будет проклят во веки веков!
— Аминь… — простонала толпа.
Капюшон рясы упал на плечи, открывая лицо Джироламо — худое, изможденное постами и ночными бдениями. Ноздри огромного вислого носа яростно раздувались, уродливо выпяченная нижняя челюсть придавала ему выражение невероятного упрямства.
— Грехи Рима силою делают меня пророком! — гремел Савонарола. — Грехи, кои я призван обличать! Суеты, отвращающие вас от Бога, братья и сестры, — они везде! Стыдитесь, ибо погрязли вы во грехе! Ваши женщины тщеславны и алчут лишь красоты телесной. Умащают себя мазями и духами, красят лица и золотят волосы, пряча обличье, данное им Господом. И некогда им уж молиться, нет времени на благочестивые помыслы. Гляди! — бешено выкрикнул Джироламо, выбрасывая вперед руку. — Гляди, человек, вон скачет на звере багряном вавилонская шлюха! В руках ее чаша, наполненная грехом, блудодейством! Такую жену хочешь ты, человек? Будь она проклята!
— Будь проклята! — ревели горожане.
— Так отправим в огонь суеты, кои соблазняют наших жен!
— В огонь! — вопила беснующаяся толпа.
К кострищу бежали люди, бросали в груду вещей все новые «анафемы». Женщины, рыдая, срывали с себя скромные украшения, отрывали с платьев кружева, тесьму и блестящие пряжки. Молодая девушка, сжимавшая в руке большой нож, выбежала к помосту, перехватила черную косу, резко провела по ней лезвием. Швырнула роскошные волосы в костер и забилась в истерике. Жестом благословив ее, Джироламо продолжил:
— Живописцы ваши действуют в дурном направлении, изображая обнаженное тело, соблазн диавольский!
— В огонь! — отозвалась толпа.
— Поэты ваши, вместо того чтобы славить Господа, описывают любовные утехи!
— В огонь!
Горожан все больше охватывало безумие. Кто-то вопил, потрясая кулаками, кто-то падал на колени, захлебываясь рыданиями. Несколько женщин катались по земле, содрогаясь то ли в судороге наслаждения, то ли в конвульсиях падучей.
— Мудрецы ваши вторгаются в замысел Господний, тщатся узнать то, что человеку знать не должно!
— В огонь!!!
— Нравственность, верни себе нравственность, о народ мой! Молю тебя! — Джироламо опустился на колени. По впалым щекам его потекли слезы. — Вы, наконец, друзья мои, которые избраны Богом, вы, о которых я плачу денно и нощно, сжальтесь надо мной! Я ничего не требую иного, кроме того, чтобы вы угождали Богу и спасли ваши души.
— Благослови, фра Джироламо! — орала толпа.
Проповедник поднялся с колен, воздел руки над площадью. Юные девушки и совсем маленькие девочки ползли на коленях через площадь, возлагали на помост охапки цветов. Припадали к его сандалиям, целовали ноги. На лице иезуита появилась нежная, поистине ангельская улыбка — ласковая, всепрощающая.
— Жгите, дети мои. Жгите суеты и анафемы, — тихо шепнул он.
Загудели трубы, возвещая о начале великого сожжения. Костер тщеславия запылал, подпаленный сразу десятками факелов. Люди толпились вокруг помоста, каждый желал поучаствовать в уничтожении анафем. И падали, падали в пламя все новые суетные вещи…
Мадонна Изабелла вскрикнула и забилась на руках обхватившего ее кавалера. Вырвавшись из объятий, ринулась к костру, на ходу срывая с себя драгоценное ожерелье. Швырнула его в огонь:
— Благослови, святой отец!
Вслед за ним полетела горностаевая накидка. Рубиновые серьги сверкнули в хороводе огненных искр, упали в гудящее пламя:
— Благослови, святой отец!
Обезумевшая, простоволосая, она извивалась в припадке, в клочья рвала на себе бархатное платье, трясла оголенной грудью:
— Благослови, святой отец!
Другие аристократки присоединились к ней в этом безумном самоуничижении. В пламя летели украшения, гребни, муфты и веера:
— Благослови, святой отец!
Граф искоса взглянул на свою новоиспеченную супругу. Лукреция спокойно стояла, скрестив руки на груди. Губы ее кривила презрительная улыбка. «По крайней мере, мне досталась умная жена», — подумал Паоло.
Монахи взялись за руки, образовав хоровод вокруг костра, понеслись в бешеной пляске.
— Веселись, мой народ! Славь сожжение сует! — кричал Савонарола.
Люди пустились в пляс. Извивались в странном языческом танце юные девушки, скакали пожилые матроны, дергались убогие и калечные. А над этим весельем несся голос Джироламо:
— Да будет Иисус Христос провозглашен королем народа флорентийского! Да будет Мария Дева его королевой!
Паоло спокойно наблюдал за всеобщим танцем, ощущая, как над площадью сгущается огромная, подобная смерчу устрашающая сила. Странно: он не чувствовал ни дурноты, ни ужаса, которые обычно охватывали его при чьей-нибудь искренней молитве. Напротив, эта сила питала его, несла блаженство. Вскоре граф убедился: то, что исходит от толпы и от самого Джироламо — отнюдь не божественная благодать. Иначе он и его стриксы давно уже были бы уничтожены. Над горожанами разливалось облако греха — бесконечного, исступленного. «Его дар — от дьявола, — подумал Паоло, вглядываясь в лицо Савонаролы. — Он не вразумляет людей, а соблазняет их. Соблазняет тем страшнее, что использует имя Бога». Гордыня, гнев, ненависть — вот что реяло над Флоренцией во время проповеди Джироламо. «Интересно, он сам понимает, чье слово несет людям? Или искренне верит в то, что его устами говорит Господь? — спрашивал себя граф. — Так или иначе, гордыня этого человека поистине бесконечна».
Но и сила воздействия иезуита на людей была огромной. Паоло все смотрел на проповедника, пытаясь разглядеть окружавшую его дымку. Но из-за яркого пламени облако расплывалось, делаясь невидимым. Вдруг Савонарола, словно ощутив внимание стрикса, повернулся и ответил ему прямым взглядом, полным ненависти.
Огонь бросал на его лицо алые отблески, словно помечая Савонаролу кровавой тенью. Дуэль взглядов длилась недолго: Паоло отвел глаза, решив, что не следует привлекать к себе внимание безумца.
К середине ночи костер догорел, оставив на площади груду пепла и запах дыма. Измученные, истерзанные гости Паоло разбрелись по каретам и отправились восвояси. Оба правителя со свитами уехали в резиденцию Медичи. Лодовико, укоризненно покачивая головой, поддерживал за талию рыдающую Беатриче.
— Пора и нам, дорогая, — сказал Паоло. — Наконец мы сможем остаться наедине.
Не подозревая, что супруг прекрасно видит в темноте, Лукреция не сочла нужным скрывать свои истинные чувства. Граф усмехнулся: лицо новобрачной выражало лишь отвращение.
