не отвечал. Наверное, потому, что его третья рюмка опять была пуста. Его жена, сказал он, не поедет с ним в интернат. Его разморило и потянуло на сентиментальные воспоминания о нашей жизни. Я быстро поднялась. Если мне и хотелось что-то вспомнить, то одной, не с ним. Я отказалась от его предложения проводить меня. Когда мы выходили из бара, дама в темном пристально смотрела мне вслед, — кажется, она была довольна. Я чувствовала то же самое.
— Ты до сих пор очень нравишься мне, — сказал Юрген, когда мы прощались. Я решила забыть об этом признании чужого мне мужчины.
По пути домой мной опять овладело чувство свободы и надежды на лучшее. Мне казалось, что я могу легко преодолеть все границы и препятствия и на свете нет ничего, что могло бы ранить или остановить меня.
Застав у себя Грегора, я не сумела уговорить себя терпеть его присутствие.
Когда он ушел, я громко сказала себе: «Ты выиграла. Наконец-то ты победила. И если этот год будет последним, который мне суждено провести с Матиасом, то он принадлежит мне. Мне, Ренате Ульрих, которая за последние десять лет узнала, что значит терять».
В этот вечер я долго не ложилась. Рассматривала проспект отеля, куда мы с Матиасом поедем на Рождество, обдумывала свой гардероб. Решила купить пару новых вещей. Вообразила вдруг, хоть это и не имело для меня никакого значения, что Юрген смотрел на меня с явной симпатией. Радовалась, что вела себя с Грегором с непривычной для меня последовательностью и твердостью. С нежностью и тоской думала о своем сыне и близких днях нашего отпуска. Все наконец-то определилось.
Я заснула крепким, освежающим сном. Мне приснилось много снега, чистого и белого, как пух, над ним зимнее небо — ясное, светлое, безоблачное, с сияющим солнцем. Через снежные сугробы пробирался на лыжах, то появляясь, то снова исчезая, юноша. Он ехал очень быстро, и во всех его движениях чувствовалась радость. Я скользила по снегу рядом и не отставала от него, несмотря на то что у меня не было лыж. Перед нами возникали все новые горные склоны. Наконец мы выехали на один из них, который особенно мягко спускался вниз и которому не видно было конца. Так мы катились и скользили вместе. На наши лица падали снежинки, из-за них мы не видели ничего вокруг, а только чувствовали, что должны делать, и это чувство становилось зимой и снегом, а мы скользили все дальше и дальше.
На следующий день, прежде чем пойти в бюро, я получила письмо от Матиаса. Прочитав его, я впервые в жизни захотела умереть. Весь день я провела в постели, не ощущая своего тела. Наступил вечер, несколько раз звонил телефон, но я не снимала трубку. Не помню, как прошла ночь. На следующее утро рано, в семь часов, позвонили в дверь. Открыв, я увидела срочное письмо, засунутое за обивку. Это был большой коричневый конверт. Отправитель не был указан. Ничего не видя перед собой, я вскрыла его и поискала содержимое. Наконец я нашла крошечный кусочек бумаги — фотокопию денежного перевода. В нем была указана крупная сумма денег, отправленная на имя моего сына. Перевернув бумагу, я прочла на обратной стороне надпись печатными буквами: «Деньги за авиабилеты». Я оделась и, так как не знала, куда идти, пошла в бюро. Там, не снимая пальто, я села за свой письменный стол. Я не могла произнести ни слова. Инга привезла меня домой и вызвала врача.
Только через три недели я как-то пришла в себя и стала более-менее нормально реагировать на окружающее. Врач и Инга уговаривали меня поехать в санаторий, но я не хотела. Первую неделю я думала, что единственный выход для меня — отдаться на волю судьбы и не сопротивляться болезни.
Инга вместо меня ответила коротким словом «да» на телеграмму Юргена, в которой он после встречи с Матиасом еще раз просил моего согласия забрать его на каникулы. Она трогательно заботилась обо мне, и я не знаю, что бы я без нее делала, так как Грегор, и без того обиженный на меня, совершенно не переносил больных. Инга звонила ему и описала мое состояние, прямо сказав, что это нервный кризис, но он не проявил интереса ни к больной, ни к причине болезни. Сказав, что у него много работы, он так и не появился. Чуть позже мне принесли от него горшок с азалией. Мама напрасно ждала меня в больнице. Ее нужно было как-то успокоить, и это поручение Инга тоже выполнила с большим тактом. На вторую неделю я стала вставать и около двух часов проводила сидя у окна. Я смотрела на улицу, на жизнь, текущую за окнами своим чередом, жизнь, к которой я не имела никакого отношения. Потом я опять долгими часами лежала в постели и спрашивала себя, кем была та женщина, которая в «Голубом баре» верила, что она, Рената Ульрих, твердо держала судьбу в своих руках. Первое, что я сделала после болезни, это отказалась от номера в отеле, где мы с Матиасом должны были провести рождественские каникулы. «Напиши туда, — сказала Инга, — сейчас уже ноябрь, иначе тебе придется платить неустойку». Я написала и ничего не почувствовала при этом. «Что ты будешь делать в Рождество?» — спросила Инга. «Спать», — сказала я. Я испытывала ее терпение на прочность. Вдруг позвонил Матиас. Он сам и его вежливый голос, плохо скрывающий чувство вины, показались мне чужими. Я отвечала коротко, стараясь не выдавать своих чувств, и произвела на него, должно быть, такое же впечатление. Мы разговаривали как знакомые, которые долго не видели друг друга и поэтому не знали, как себя вести. Под конец он счел нужным сказать, что его отец не несет никакой вины за решение, которое он, Матиас, принял. «Вина твоего отца не имеет никакого отношения к сегодняшнему дню», — сказала я и тотчас пожалела об этом. К чему все это теперь? Я хотела покоя и не желала ничего знать ни о своей дальнейшей судьбе, ни о тех, кто к ней причастен. Я попросила Матиаса не звонить и не писать мне до своего визита перед отъездом. Я знала, что какое-то время он будет грустить и отчаиваться, но не чувствовала от этого ни удовлетворения, ни боли. Я словно окаменела.
— Тебе нужно чем-то заняться, — сказала Инга, — хоть чем-то, пусть даже чепухой. Делай что- нибудь. Приведи в порядок свои свитеры. Разбери колготки. Выгреби все из всех ящиков и сложи все по- новому. Иначе ты погибнешь.
— Погибну? — спросила я.
— Да, — ответила Инга, — а у тебя есть еще возможность выжить.
Но предписанная Ингой терапия только еще больше утомила меня. Каждое движение приводило меня на грань полного истощения, и кровать, как единственное прибежище, приобретала все большее значение в моей жизни. Я знала, что это плохо, но ничего не могла поделать с собой. Многие часы я проводила между подушками, иногда скидывая с себя одеяло, под которым мне становилось слишком жарко, потом вновь, дрожа от холода, натягивала его до подбородка. Чтобы не разоблачить себя перед Ингой, я клала на ночной столик рядом с собой давно прочитанные книги, а вечером, когда она приходила, докладывала ей об их содержании. С врачом я вела себя покорно и делала вид, что полностью согласна с его предписаниями, обманывая его своим показным оптимизмом. Порошки, которые он мне прописывал, я бросала в унитаз — каждый день всю дневную дозу. Я методично загоняла себя в хаос. «Погибнуть — это нечто другое», — сказала Инга. Хорошо, я достигну этого «другого».
Юрген, так чудно загоревший на Карибских островах, иногда навещал меня. Я прогоняла его, отмахивалась от него руками, но он был настойчив и появлялся снова и снова. Однажды, видимо из-за своего загара, он вдруг попал в моих воспоминаниях в один из сияющих дней, который я с трудом отнесла к лету за три года до развода.
Я пробуждаюсь ото сна ранним светлым утром и знаю, что меня ждет сегодня что-то хорошее. На улице сияет солнце, небо безоблачно, все так, как я представляла. Матиас давно встал и играет в своей комнате. Юрген еще спит, он опять не слышал будильника. Это часто случается с ним в последнее время. У него слишком много работы. Сегодня он может наконец отдохнуть, мы поедем купаться на один пруд, затерявшийся среди лугов. О нем почти никто не знает. Тайну его местонахождения нам выдала Камилла. Я быстро приготовила завтрак. Стены квартиры давили на меня, я соскучилась по воздуху и солнцу. День обещал быть долгим и жарким. Матиас притащил на кухню очки и трубку для подводного плавания. Мяч для игры на воде я прошу его надуть на улице. Наконец появляется Юрген. Он, против обыкновения, немногословен и рассеян. Он спрашивает, чем я так занята в это воскресное утро. «Но ведь мы хотели поехать купаться», — отвечаю я удивленно. Он говорит: «Да, действительно» — и начинает спокойно читать газету. Матиас и я теряем терпение, мальчик относит сумку-холодильник и купальные принадлежности вниз, в гараж, но когда он возвращается, отец все еще сидит с полной чашкой кофе. «Что случилось? — говорю я Юргену. — Ты не хочешь ехать, устал?» — «Да, — отвечает он неуверенно и добавляет: — Я надеюсь, Камиллы там не будет». — «Нет, — успокаиваю я его, — она и ее муж сегодня
