растворилось, как будто бы никогда и не существовало. Матиасу в эти минуты казалось, что лучше жить одному, без родителей. Он думал о том, чтобы отказаться от путешествия на Барбадос, у матери не показываться тоже, а уйти с лыжами куда-нибудь в горы. Никогда желание быть независимым от других не было в нем так сильно, как сейчас. Ко всем этим мыслям примешивался страх. А вдруг Грегор тоже оставил его мать? Грегор, который принес ему столько страданий, которого он так ненавидел. В глубине души он надеялся, что Грегор будет рядом с ней, когда он уедет к отцу. Матиас не видел выхода из своих мучений. Он уговорил Толстого пойти с ним тайно поздно вечером в поселок, чтоб скоротать там ночь. Придя в местный ресторанчик, они ударились в бессмысленные и бесконечные разговоры. Матиас в первый раз в своей жизни напился до беспамятства, и Толстому пришлось на себе тащить его домой. На следующий день к его душевным страданиям прибавились физические и он остался в постели. В тяжелых снах ему чудились кошмары, главной героиней которых была его мать, покинутая и жалкая в своей безутешной квартире, готовая на отчаянные шаги. Потом в сны прокрались Карибские острова и наполнили их волшебным очарованием. Это успокоило Матиаса, и он проснулся, как всегда, полный сил и с эгоизмом, свойственным семнадцатилетним, сказал себе: «Ну что ж, если так получилось. Я тут ничего изменить не могу. В конце концов, не я, а моя мать не хочет встречаться».
Жизнь потекла своим чередом. Дата отъезда приближалась.
Я сознательно не стала готовиться к нашей встрече и осталась в том виде, в каком пришла из бюро: юбка в складку, свитер, туфли на низком каблуке. Я не сняла даже шарф. Прическа оставляла желать лучшего, кончик носа блестел, но я не стала его припудривать. Из зеркала на меня смотрело невзрачное, усталое, постаревшее лицо. Все как и должно быть, это мне на руку: вот во что я превратилась. Квартира тоже требовала уборки. Окна я давно не мыла, занавески нужно было нести в чистку, а ковер на полу пропылесосить. Обои, которые я после приезда сюда так и не поменяла, не радовали глаз своим рисунком. Все это я отметила про себя с удовлетворением. Взяв пепельницу, чтобы выбросить ее содержимое, я вновь поставила ее на стол. Я не приготовила ничего, что могла бы предложить своему гостю. Я предлагала только себя и свою ситуацию. Этого должно было хватить.
— Ты уже давно живешь здесь? — спросила Камилла.
— Нет, — ответила я. — Ты же знаешь. Тебе ведь известно, что я часто переезжаю с квартиры на квартиру.
Она не стала развивать эту тему.
— Дом старый и очень запущенный, — сказала она.
— Мне нравится здесь, — сказала я.
— Эта квартира большая?
— Нет, она маленькая и тесная, но мне хватает места.
— Ну что ж, — сказала Камилла и села. Она была хорошо одета. Не так вызывающе, как раньше. На ее лице отложились прожитые ею пятьдесят три года, не больше и не меньше. Я думаю, это входило в ее намерение — выглядеть на свой возраст. На лбу и вокруг рта у нее не было ни одной морщинки, которые появились бы из-за переживаний о других людях. В лице — ни малейшего желания пройтись по нашим судьбам, что-то сгладить в них или изменить. В глазах — ни намека на улыбку. На что, собственно, я надеялась?
— Ты давно стала курить? — спросила она.
— Не помню, — ответила я. — Бывают дни, когда я не прикасаюсь к сигаретам.
— Тогда ты не настоящий курильщик. Настоящие курят постоянно.
— Да нет, — возразила я, — я просто делаю то, что мне нравится. А что не нравится, не делаю. Как получится. Сейчас я могу жить как хочу.
Она посмотрела на меня долгим, испытующим взглядом. Я сидела и ждала, глядя ей в глаза. «Пусть сама ведет разговор», — думала я, хотя на нем настояла я. Но Камилла тоже ждала и играла кольцом на маленьком пальце левой руки. Это было простой формы красивое кольцо с полудрагоценным камнем. Обручальное она уже не носила. Значит, она не горевала о муже и ничем не хотела напоминать себе о нем. Когда я иногда вспоминала о Франце Эрбе, мне становилось грустно. Было жаль, что он так рано ушел из жизни.
— Я тоже сейчас могу делать все, что мне нравится, — наконец произнесла Камилла.
— Разве ты не всегда жила так? — спросила я.
— Нет, — сказала Камилла, — совсем нет. Были времена, когда я не могла себе этого позволить. Но сейчас они прошли.
Она встала, осмотрелась вокруг.
— Куда исчезли твои книги?
— Они лежат в кладовке. Здесь нет места для них.
— Отказаться от всего, что раньше имело для тебя значение, — это тоже как-то связано с твоими представлениями о свободе?
— Да, — сказала я, — тоже.
Она обошла комнату. Я была уверена, что от ее глаз ничего не укрылось: ни обшарпанная мебель, ни ветхий, выцветший ковер, ни светильник с разбитым плафоном — ни один из тех недостатков, которые я с удовлетворением отметила про себя перед ее приходом. Наконец она села и безобидным голосом спросила:
— Почему ты не снимешь квартиру побольше?
— Зачем? — сказала я, не дав себе труда пояснить свой вопрос.
— Мой дом очень большой и просторный, — ответила Камилла. — Мне нужен был такой только потому, что я так хотела.
— Рада за тебя, — сказала я.
Я не понимала, зачем Камилле нужен большой дом. Ведь она живет одна. Может быть, она преувеличивает и он не такой уж просторный.
Я сидела напротив нее. Толстые стены дома поглощали звуки в соседних квартирах, в комнате было тихо. В кухне из крана капала вода. У меня не было времени, чтобы вызвать слесаря. Я прислушивалась к мягкому звуку падающих капель и радовалась тому, что слышу их.
— Я думала, ты хочешь поговорить со мной, — сказала Камилла спокойно. — Мне казалось, что настал момент, когда ты перестала избегать меня.
— Что ты имеешь в виду? — спросила я, не желая сейчас ничего рассказывать о себе.
— Я имею в виду то, что сейчас ты одна и свободна. Так же, как и я.
Я испугалась. Значит, она догадывалась о моих намерениях. Я попыталась возразить.
— Но у тебя остались твои сыновья, — сказала я.
— Твой сын тоже никуда не делся, — сказала она. Она сказала это, зная, что должно произойти. Однако она не знала, как мы расстались и как я осталась в одиночестве.
— Я не увижу Матиаса до его отъезда к Юргену, — объяснила я.
Камилла никак не отреагировала на мои слова. Я не ожидала, что они не произведут на нее никакого впечатления.
— Хорошо, — сказала она. — Расставание с сыновьями — это как конец несчастной любви. Один плачет и пестует свою боль, другой вздыхает с облегчением и пестует свою свободу. Сыновья — это прекрасный, но краткий дар, которым мы не успеваем воспользоваться. Они как ветер в поле. Они срывают плоды, оставляя стебли голыми. Но может быть, я и заблуждаюсь, — продолжала Камилла, — может быть, ты совсем не одинока и не так уж свободна. И у тебя есть близкий человек.
— Да, — ответила я. — У меня был такой. Но его больше нет.
Это был мой последний козырь. Он не принес результата.
— Ты знаешь, я ожидала этого, — сказала Камилла.
— Ты ожидала, потому что ты этого хотела.
— Да, — сказала Камилла, — хотела.
К этому нечего было прибавить. Все было сказано, но это ничего не меняло. Я ничего не достигла, ни о чем не узнала, ничего не поняла. Моя голова одиноко торчала в пустоте, и я не могла ни повернуться ею, ни вытащить ее из чертовского переплетения этой загадки. «Не останавливайся, — сказала я себе, — ты
