сиротинушкой, и целовала в висок, и у самой вдруг полились какие-то удивительные слезы – не горохом, а одна за другой, ровненько, не кривя лица, не порождая смятения в носу.
Инвалид Тетеркин заглянул – у него там в сарайчике игрушечная мастерская была налажена, – да и встал в пень, присвистнув. Чего-чего, а рыдающей Марфы он еще не видывал.
– А тут еще эта полымянка с Ильинки, ее мне только еще недоставало! – сквозь слезы говорила Дунька. – Она ему, вишь, теперь не по зубам, вот он и кобенится, дурак!..
– Да она против тебя – что индюшка против голубушки, – утешала Марфа. – Мало ли что у них там было? Было, да прошло!
– Так не прошло же!..
Инвалид Тетеркин понял, что поработать сегодня не выйдет – лавочка, на которой рыдали сводня с подопечной, стояла впритык к сарайчику. И он молча, совершенно не замеченный, покинул задний двор.
Прибыв на Лубянку, Архаров тут же занялся обычными своими делами – выслушивал доклады, следил за розыском наиболее важных дел – об убийствах и грабежах. Сообщили ему также, что князь Горелов-копыто ночью выезжал верхом. Поскольку парнишки из наружного наблюдения безлошадные, а улицы в такое время пусты, князь в сопровождении одного только человека ускакал галопом и умчался, надо полагать, по Каменному мосту в Замоскворечье.
– Ох, мать честная, Богородица лесная… – пробормотал удрученный Архаров. – Опять это Замоскворечье! Не возвращался?
– Нет, государь Николай Петрович… – растерянно сказал Макарка.
Демка доложил, что беглый лакей Павлушка, скорее всего, доподлинно беглый – удалось потолковать с дворником старой княжны Шестуновой, и все попытки передать через него фунтик табака, который Демка якобы задолжал Павлушке, оказались тщетны.
– А коли бы взял? – спросил Архаров.
– А вот тогда бы другой разговор вышел, – отвечал Демка, сразу поняв, к чему клонит начальство. – Тогда б я его и стал выслеживать. За вранье он бы мне в тот же день ответил!
– Федьку позови, – велел Архаров.
– Федька с утра в Замоскворечье, след господина Коробова ищет.
– Это он правильно… Ступай, попробуй еще кого из шестуновской дворни расспросить, девок, что ли, не мне тебя учить. И вот что мне сделай – попробуй проберись в усадьбу. Марфа тут мысль подала – а жива ли вообще та беглая девка? Может, не уберегли, померла, а теперь все на покойницу валят – сбежала-де безвестно.
Выпроводив всех, он тяжко задумался.
Дела не ладились.
И мало того, что беглая девка как в воду канула, что Саша совсем сгинул, что шулера неуловимы, так еще и Дунькино сообщение…
Ну, какое, ко всем чертям, дело московскому обер-полицмейстеру до какой-то приблудной Жанетки? Лизетки? Анетки?!. Гори она синим пламенем, эта Ильинка!
Конечно же, Архаров ничего такого вовеки не произнес бы вслух. Он просто насупился и, сам того не замечая, ломал в руках лепешку красного сургуча в мелкую пыль.
Потом понял, что так нельзя. Встал. Знал, что придумал плохо, да только лучше не придумывалось.
– Захар! – позвал Архаров подчиненного, заведомо сидевшего снаружи у дверей.
Захар Иванов тут же оказался перед ним.
– Зайди-ка, дельце есть.
И уже в кабинете Архаров сказал так:
– На Ильинке есть лавка Терезы Виллье. Сдается, что туда захаживают наши голубчики и оставляют друг для друга записки или что на словах передать. Тучков там был, но побоялся чересчур решительно приступать. Отправляйся, погляди, кто ту лавку навещает, да товара не берет…
Архарову в жизни приходилось врать, без этого нельзя. Но никогда еще вранье не давалось ему столь тяжко.
– Я по-французски не знаю.
– И не надо. Ты только проследи, кто таковы, куда уходят, приметы запомни. Как тебя Шварц учил.
– Больше приказаний не будет?
– Пока не будет, ступай с Богом. Да! Спустись к Шварцу, он тебя переоденет ну хоть разносчиком.
Оказалось – Шварца нет, куда подался – неведомо. Но никому ничего не сказал, выходит – немец где-то неподалеку. Если вспомнить, что он с рассвета до заката пропадает в подвалах, то и ругаться грешно – имеет право подышать после сырости свежим воздухом. Неподалеку? Что ж у нас тут достойного неподалеку? Ага…
Архаров вспомнил Ивановский монастырь и Шварца с нелепым узелком, откуда торчало бутылочное горлышко.
Людоедка все еще была жива, сидела под строгим солдатским караулом и не являла ни малейшего раскаяния. Она смирилась с волей государыни, которая выставила ее на позорище в саване, с табличкой на груди, и ввергла в узилище. Но почему государыня поступила так, а не иначе, Людоедка не ведала и вины своей никак осознать не могла – следовательно, и раскаяние ей не давалось.
И Архаров подумал, что воля Божья иной раз свершается через совершенно неожиданных людей. Черная душа совершила то, что и на ум бы не пришло куда более светлым душам. Шварц уберег жизнь Людоедки – а точнее, продлил ее бессмысленное существование во имя всемогущего порядка, хотя за порядком земным, вероятно, угадывал порядок небесный. Руками Шварца Бог послал Людоедке возможность и время для осознания своих грехов. А уж на какие мысли она это время употребила – другой вопрос, вне компетенции и Шварца, и самого Архарова.
Сказывали, кто-то совсем отчаянный к ней туда забрался и обрюхатил. И ведь не побоялся же многолетней грязи! Архарова даже передернуло, хотя он сроду не был брезглив.
И вот теперь Шварц – очевидно, в чем-то усомнившись, или же просто устав считать себя необходимым для Москвы пугалом, – пошел пешочком постоять у стен Ивановской обители. Убедиться, что справедливость все же есть. Ну, сие ненадолго, скоро вернется.
До вечера дел хватило – и пожары, и воровство. Москва знать не желала, что обер-полицмейстеру охота бросить все силы на поимку шулерской шайки. Она все преподносила да преподносила свои подарочки.
Поздно вечером он, вымотавшись беспредельно, прибыл домой, прихватив с собой Тимофея и Клавароша, и тут же Никодимка, видя его состояние, засуетился, чуть ли не в сенях принялся его раздевать. Поднял гвалт, всполошил весь дом, крикнул, чтобы подавали горячий самовар, и сам за ним помчался. Наконец он уложил хозяина в постель и сам заботливо подоткнул одеяло.
– Спокойной ночки, ваши милости Николаи Петровичи! Вы господина Тучкова не ждите, они в гостях, а ложитесь и спите, спите, я сам за вас Богу помолюсь!
Лицо не врало – Никодимка действительно был намерен вычитать вечерние молитвы и за себя, и за Архарова.
Может, и вычитал – Архаров так никогда этого и не узнал. Утром не до того было.
Равным образом он не узнал, в котором часу ночи разбудил его преданный камердинер. Были у него часы стеновые большие, боевые, немецкие, в китайском корпусе с картинками, но врали немилосердно, и за то были сосланы в пустую комнату третьего жилья. Хорошие стоячие часы обер-полицмейстер так и не удосужился приобрести, ни в спальню, ни в кабинет, а малые карманные остались в кармане кафтана – кстати, незаведенные. В таких случаях он рассчитывал на часы Меркурия Ивановича, который ухаживал за ними со всем тщанием старого холостяка и даже никогда не терял ключика.
Возможно, это было уже раннее утро. По крайней мере, мрак за окном несколько поредел.
Коли судить по шуму – архаровский особняк брали штурмом турки. Среди голосов особенно звонок был Никодимкин. Архаров резко приподнялся на локте и тут же спустил ноги на пол, зашарил в поисках пантуфлей.
– Батюшка Николай Петрович! – возопил, влетая в спальню, заполошный Никодимка. – Привезли! С курьерами! Денег дать надо! Умаялись! Уж заносят! Михайлы Никитичи велели сразу сюда тащить!
