– А что за рыжевье? И много ли?
– Кабы кто знал! Сдается, много, – за всех взялся отвечать на вопросы Тимофей. – Тучков, поди, знает, да молчит. Пробовали спрашивать – сказал, не нашего ума дело. Сам – и то к нашему талыгаю не суется. А тот ходит злой, как бес, Сергейку вот ни за что ни про что по зубам смазал.
Марфа посмотрела на Ушакова, он кивнул.
– Докладывать ему – и то уж боимся. Говори, Захар.
– Меня еще раньше посылал за лавкой на Ильинке смотреть, – без предисловий начал Иванов. – Я там денно и нощно околачивался! Он сказал – через лавку письма и записки передаются. Ну и я, как дурак, всякое рыло запоминаю! И все в голове держу, чтобы добежать до канцелярии и тут же кому из писцов продиктовать! Прибегаю – так, мол, и так, говорю… А он меня – чуть ли не в шею! Спрашиваю – так мне дальше-то туда ходить? А он мне: пошел на хрен! Знать ничего не желает…
– Может, чего подскажешь? Ты баба толковая, – сказал комплимент Тимофей. – Ведь все наши дела через его блажь в тартарары полетят. Нам бы хоть понять, с чего это он так бесится! Как ты своим бабьим разумом понимаешь?
– Лавка на Ильинке, стало быть… Не Терезы Фонтанжевой лавка? – спросила Марфа Захара.
– Она самая.
– И велел за ней следить, а после того, как к нему приходила ховрейка и принесла какое-то рыжевье, более не велит? Ох, молодцы вы, молодцы… Так то ж и была эта французенка…
– Ну, Захарка! Ты ж ее видел, мог узнать! – возмутился Тимофей.
– Ну да, узнать, когда у нее рожа замотана!
– Так что ж, она ему, нашему талыгаю, сламу дала? – удивленно спросил Федька. – Он же не берет!
– Так он же слова сказать не успел, как она, маруха чертова, ухряла! – вступился за Архарова Тимофей.
– Дальше-то что с рыжевьем было? – спросила Марфа, уже догадываясь о судьбе денег.
– Дальше – она ухряла а он весь мешок Устину отдал, велел милостыню раздать. Мы зазевались – а Устин с тем мешком и сгинул!
– Сыскался?
– Утром сыскался, да еще как. Злодея, что ночью забрался в захаровской мартонки дом игровое колесо топором искрошить, мог взять – да упустил!
– А мешок?
– Про мешок не знаю, куда-то он его девал… Талыгаю, поди, доложил, талыгай его расспрашивал. Думали – убьет. Никодимка за дверью стоял, слушал. Сперва шумно было, потом притих. Вышел – опять ему лучше под руку не попадайся.
Марфа задумалась.
– Так и скесится на всех?
– Хуже медведя-шатуна, – определил Тимофей. – Мы как-то зимой в лесу повстречали – веришь ли, трое нас было клевых мазов, всех медвежья болезнь прошибла, нас, а не его. Ну, Марфа Ивановна, коли ты что тут понимаешь – выручай. Ты все ж таки баба, а тут – на бабах замешано…
– Сдается, что понимаю. Захарка, ты всех, кто в ту лавку ходил, помнишь? Описать можешь?
– Так я вот принес… – Иванов достал из-за пазухи тетрадь. – Я же старику Дементьеву все продиктовал, я к нашему-то уже с тетрадкой шел, а он меня – в три шеи. Сгинь, говорит, сгинь с глаз моих. Да так говорит – я чуть на месте к Шварцу в подвал не провалился.
Марфа крепко задумалась.
Она сообразила, что это за деньги такие. И глубинный смысл архаровского нежелания узнавать что-то про Терезу ей тоже по-бабьи был ясен. Коли между ними что-то было да коли она ему деньги вернула – тут и менее ядреный кавалер, чем Архаров, озлится и будет на всех цепным псом кидаться. Однако что-то вокруг французской лавки и ее хозяйки клубилось нехорошее.
– Демка, почитай-ка из тетрадки, – попросила Марфа. – Сдается мне, кое-кого я там сейчас признаю.
Старый канцелярист, не мудрствуя лукаво, записал все так, как надиктовал Захар, а Демка, грамотный в меру, читал с запинкой, поэтому Тимофей и Федькой то и дело Захара переспрашивали.
– А который на крымского татарина похож и пешком со стороны Богоявленского приходил – он собой каков? – наконец спросил Федька. – Казанских татар знаю, муромских знаю, а крымский?
– Ну как татаре бывают? Лицом смугловат, нос с горбушкой…
– У татарина? – удивился Тимофей, и тут завязался нешуточный спор о татарских носах, к которому приплели и носы калмыцкие. Тут же Демка повернул было разговор на соответствие носов мужским качествам их хозяев: нос с горбинкой – кляп дубинкой, нос крючком – кляп торчком. Но спорщики не поддались на этот соблазн.
Марфа молчала, глядя на мужчин. И усмехалась. Она знала, насколько им необходимо такое неожиданное, возможно, даже преступное застолье – среди бела дня, когда каждый обременен своими заданиями. Она знала, что галдеть будут недолго – вот только Тимофей расскажет, как его приятель-калмык на спор засовывал в ноздрю лесной орех и где-то там, в носовых глубинах, его катал и добывал обратно. И разговор опять вернется к непонятной злости Архарова и к редкостной скрытности Левушки Тучкова, и по этому поводу будет выпито и крякнуто, а потом понемногу и до дела дойдет, главное – не мешать…
– Да с чего ты взял, что он крымский татарин? – спросил Демка. – Где ты их видал?
– Не татарин он, а только сходство явственное! – отбивался Захар. – Так-то он одет по-барски, кафтан весь в золоте, и держится барином, по-французски так и трещит – жаль, Клавароша рядом не случилось. Высокий, тонкий, лет чуть за двадцать…
– Ну и где тут у тебя «за двадцать»? – спросил Демка, тыча пальцем в тетрадь. – Ты тут вообще про годы не сказал!
– Так их туда, в лавку, десятками ходит, вертопрахов-то! Про этого – не сказал, про другого – сказал…
– Может, с черкесом сходство? – вдруг спросил Федька.
– С каким черкесом? – удивился Захар.
На Москве много всякого народу возникало и исчезало, в большом количестве водились арапы, выросшие из маленьких потешных арапчат, бывших у графов и князей в большой моде еще до калмычат. Объявлялись персы, греки, сербы – известные красавцы, пленных турок было немало, особливо турчанок, даже индусы встречались – попадали при слонах, присылаемых в зверинец издалека. И это кроме уже привычных, можно сказать, родных немцев и французов. Москвичи, а Захар был именно москвич, относились к тому, что Москва порой смахивает на Вавилон, снисходительно и в географических тонкостях не разбирались. Все то, что южнее Воронежа, было для них одинаково по своей сути, и все южные жители – на одно лицо.
– Глаза у него какие были? – Федька даже приподнялся над скамьей, и Марфа им залюбовалась: он был похож сейчас на сильного молодого пса, учуявшего след, готового рвануть с места и гнаться за добычей до изнеможения, но это-то и было ей дорого, она не терпела мужиков сонных и ленивых, а если и терпела – то очень недолго.
– Да что я, в глаза ему глядел? – даже обиделся Захар. – Я не девка!
– Погоди, Федя! – придержал азартного товарища Тимофей. – А ты где своего черкеса-то высмотрел?
– В номера к Черепанову приезжал, про покойного Фомина расспрашивал!
Марфа пока молчала. Хотя и ей было что сказать. Пусть она и не сочла сперва Дунькины подозрения основательными, однако ж молодой вертопрах, которого они обнаружили в гостиной, был как раз таков, как обрисовался «крымский татарин» в Захаровом понятии, молод, высок, тонок, смугловат, с горбатым носом, а вот глаза, похоже, как раз были русские – светлые…
– А хорош ли он собой? – вдруг спросила она.
Федька и Захар уставились друг на друга. Вопрос показался им по-бабьи глупым. А Марфа пожалела, что в полицейскую контору не берут служить девок и баб. Коли бы того «черкеса», о котором толковал Федька, и того «татарина», которого видел Захар, выслеживали бабы – сейчас было бы точно известно,
