Тут-то тело наконец поссорилось с умом и потребовало вознаграждения. Длился еще Петров пост, поэтому обер-полицмейстер приналег на рыбное. Он от волнений, считай, весь день не ел – а тут Никодимка, обрадовавшись, что их милости Николаи Петровичи нагуляли изрядный аппетит, понесся на кухню к Потапу требовать новых разносолов.
Обычно архаровский ужин состоял из четырех блюд, главным из которых была каша. Он даже часто не велел готовить для себя одного, а чтобы принесли с людского стола. Тут же, казалось, он решил вознаградить себя и за беседу с Каином, и за все прочее. Ему подали икру, нарезанный провесной балык, вязигу с хреном, грузди с маслом, семгу, грибы с луком, Потап на скорую руку приготовил грибы в тесте и уху на сковороде, и все это обер-полицмейстер съел быстро, почти не ощущая вкуса, и ел бы еще, да Матвей, опомнившись, закричал на него, грозясь несварением желудка.
Нельзя сказать, что Архаров от этого шума опомнился. Он хотел было как-то ответить Матвею, но не нашел слов. Сытная еда привела его в полусонное состояние – всякое движение казалось невозможным, в том числе и движение языка для выговаривания слов. И это было прекрасно – он отдыхал, душа молчала, ум блаженствовал в приятном безделии. Даже глаза сузились, как будто тело всерьез вознамерилось спать в столовой на стуле.
– Да ты и дышать уж от обжорства своего не в силах! Ты же как загнанный конь дышишь! – продолжал возмущаться Матвей.
Архаров, словно в подтверждение, громко вздохнул и стал вылезать из-за стола. Тело отяжелело до неимоверной степени. И что-то, видимо, стряслось с лицом – Архаров понял это по тому, с какой тревогой Матвей, подойдя и удержав его за плечо, глядел на него.
– А ведь вроде и не пил, – сказал доктор. – Что с тобой такое творится? А, Николашка?
– Да здоров я, здоров, только проголодался, – тихо отвечал Архаров. – Вот что, у меня дельце для тебя имеется. Матвей, узнай, кто из докторов лечил колотую рану. От ножа, от шпаги… Дуэлиста одного изловить надобно.
И он побрел в свои покои – грузный, сгорбившийся, как пузатый дед, это в тридцать два-то года, и лестница скрипела под ногами, и зеркало случайно отразило проносимое мимо лицо – отупевшее от сытной еды, крупное, некрасивое лицо, неправильного вида – одна бровь нависала чуть более другой, отчего казалось, будто обер-полицмейстер так всю жизнь и глядит на мир с неприятным подозрительным прищуром…
Демка Костемаров Москву знал так хорошо, как только может знать человек, с детства прибившийся к шурам. Он умел запутать след в кривых и коленчатых переулках, он помнил, где можно пролезть земляной норой, в каких кабаках есть тайные входы-выходы, бывал он и в монастырях – но отнюдь не по богомольным надобностям. Шуров привлекали не столь образа, сколь богатые оклады и прочее церковное добро. Доводилось Демке бывать и в Сретенской обители.
Он знал, что обитель небогата, что иноков там немного. Постороннего человека, стало быть, сразу приметят. Можно прийти открыто и попроситься в трудники – немало народу так делает, и иной раз плечом к плечу копают монастырский огород инвалид, который еще с фельдмаршалом Ласси тридцать лет назад на шведов ходил, и богатейший купчина, который пошел в трудники по обету – за то, что Господь долгожданного наследничка даровал.
– Там по хозяйству так наломаешься, что уж не до розыска будет, – возразил Харитошка-Яман. – И спят, поди, трудники все вместе.
– Зато трудники непременно и утреню стоят, и вечерню, и всех чернорясых в церкви они видят, – сказал Демка.
Яшка-Скес молчал – он вообще жил вне всякой веры и не знал, каково монастырское житье. Но слушал товарищей внимательно.
– Коли Устин сам не мог до Лубянки добежать, то его там взаперти держат, – сказал Яшка. – И ничего удивительного…
– Не может быть, чтобы в церковь не пускали! – Харитону было трудно поверить, что человек, живя в обители, может быть лишен богослужения.
– Сходи, убедись, – посоветовал Яшка.
Ночью они забрались в монастырские владения, нашли удобное место, чтобы проникнуть туда незаметно из Кисельного переулка, поспали малость в чьем-то сарае, спозаранку обследовали Грачевку и берега речки Неглинки. Речка эта пересекала всю Москву и сильно страдала от обывателей: чего только туда не кидали! А она и без того была болотистая, с неторопливым течением, так что в летнее время подходя к ней, впору было нос затыкать. Побывали также в Рождественской обители, поглядели, как отуда можно попасть в Сретенскую. Словом, задание обер-полицмейстера выполнили, после чего Демка отправился на литургию в пятиглавый каменный собор и едва не был выставлен из храма в тычки – мешая богомольцам, он бродил, ставил свечи ко всем образам и высматривал Устина. Даже никого похожего не нашлось. На всякий случай Демка заглянул и в храм преподобной Марии Египетской – там Устина тоже не обнаружил. Тогда он понял, что Яшка прав.
Ближе к вечеру пошли докладывать Архарову. В кабинет был впущен Демка, Яшка и Харитон пошли в гости к канцеляристам.
– Возьми у Шварца в чулане котомку, натолкай в нее чего положено, провианта, книжек божественных, и Яшке с Харитошкой вели то же сделать, – распорядился Архаров. – Ночью вас полицейские драгуны подберут у Сретенских ворот, довезут до Ростокина, там дождетесь богомольцев, идущих скопом от Троице-Сергия, пристанете к ним, с ними дойдете до Сретенской обители и попроситесь на ночлег. Заодно к богомольцам прислушаетесь – мало ли какой народ среди них затесался… В обители притворитесь, что захворали, и ищите Устина!
– Будет исполнено, ваша милость, – отвечал Демка.
До ночи у архаровцев было время, чтобы отдохнуть, и они решили пройтись, привыкая к своему новому виду. Яшке уже доводилось ходить в подряснике, но Демка чувствовал себя в этом одеянии, с двумя сумами, лямки коих перекрестили грудь, нелепо и боялся налететь на кого-то из знакомых особ женского пола – их у него на Москве было немало, в том числе и одна вдовая попадья из Китай-города. Встреча с ней была бы весьма некстати.
– Братцы, а ведь у нас что-то не то творится… – задумчиво сказал Харитошка-Яман, глядя на удивительную колымагу, по всем приметам построенную еще в минувшем веке. – Гляньте-ка, сколько народу понаехало…
Московские улицы были заполнены экипажами, и отнюдь не новомодными. Казалось, все окрестные помещики, обитатели подмосковных и более дальних деревень, снялись с места и, вытащив из сараев все, что лишь имело колеса и верх чуть лучше рогожного, устремились в Москву.
На запятках древнего экипажа, едва умещаясь сбоку от привязанного здоровенного сундука, окованного железными полосами и весившего не менее четырех пудов, стоял лакей, молодой парень в ливрее, которая была ему безнадежно мала, и вместо туфель с чулками – в смазных сапогах. Он вертел головой, ахая и приговаривая: «Ишь ты!..»
– Откуда, молодец? – обратился к нему Демка.
– Владимирские мы, – отвечал парень. – Ишь ты, глянь-ка! Домы-то в четыре жилья!
– А чего сюда подались? – шагая рядом с медленно продвигающимся по Мясницкой экипажем, продолжал расспросы Демка.
– Так злодей же на Москву идет! Барин сам не верил, а к нам из Михайловки человек прискакал. Сказывал, коли сейчас не выедем – так он наутро тут и будет!
– Врет твой человек. Злодей в другую сторону двинулся, – припомнив, что в полицейской канцелярии толковали про Казань, сказал Демка.
– Какое врет! Кабы врал! Ты, дяденька, глянь – все баре с места поднялись, все тут, ни проехать, ни пройти! – разумно возразил парень, хотя по виду был – простак простаком.
– Пошли, братцы, – сказал Харитошка-Яман. – Яманная мастыра…
И никто не возразил ему.
Прозвище свое Харитон за то и получил, что много в жизни виделось ему дурным, скверным и безнадежным – по-байковски яманным. Однако сейчас он был прав – если нашествие беженцев на Москву и не означало немедленного появления самозванца, то нарушение порядка и праздник для мазов и шуров
