были обеспечены. Наивные деревенские жители и не подозревали, на какие тонкости способен опытный московский шур, положив глаз на имущество – драгоценности или кошелек.
– Возвращаемся на Лубянку, – вдруг сказал Демка. – Может, там уже что известно.
– Нельзя там мельтешить, мало ли что, приметят, – отвечал Яшка-Скес.
– Как же быть?
Демка не то чтобы расстроился или испугался – а просто желал знать, не было ли новостей, отменяющих план проникновения в Сретенскую обитель. Обстоятельства-то вон какие… нашествие!..
– Не до нас там теперь, – утешил Яшка и протянул вязанку баранок. – Ломай, ешь.
Откуда она у него в руках взялась – никто и не заметил. И весьма сомнительно было, чтобы Яшка за эти баранки хоть полушку заплатил.
Они еще некоторое время послонялись, наблюдая за приезжими и даже давая советы кучерам сцепившихся экипажей или застрявших на неудобном повороте фур. Но хотя советы были развеселые, порой даже непристойные, на душе у них было все мрачнее и мрачнее. Наконец начало темнеть, и они пошли к Сретенским воротам – ждать полицейских драгун. Уселись у ворот под высокой, в полторы сажени, монастырской стеной, под самой надвратной колокольней, и даже беседовать не стали. Каждый думал о своем – Харитошка о том, что вот уже скоро его Харитоном Осиповичем впору будет звать, а ни кола, ни двора; Демка – о том, как бы хорошо докопаться, что за дела творятся в Сретенской обители, да и доказать Архарову, что он – пронырливее, осторожнее и сообразительнее буйного Федьки Савина; Яшка-Скес вспоминал красивую девку, племянницу Герасима, увиденную как-то в «Негасимке»…
Глухо застучали копыта – драгуны ехали шагом. Демка поднялся, вышел им навстречу.
– Вы, что ль, архаровцы? – спросил офицер. – Садитесь сзади, держитесь – рысью пойдем.
Неловко задирая длинные подолы, архаровцы уселись на конские крупы поверх небольших вальдтрапов.
Драгуны довезли их почти до Ростокина, там спустили с коней.
– Ну, с Богом, – сказал офицер.
Никто никого ни о чем не расспрашивал – у каждого своя служба. Драгуны растворились в ночном мраке, стук копыт растаял. Архаровцы остались в чистом поле. Огляделись – увидели несколько стогов. Погода стояла довольно сухая, самое время косить да сено ворошить, а не от самозванца бегать. Забрались в стог, заснули…
Утром с превеликим удовольствием они лежали на сене, грызли баранки и играли в карты, в модную игру под названием «мушка». Демка, который мог бы стать замечательным шулером, кабы не попал сперва – в колодники, потом – в мортусы, и, наконец – в архаровцы, перенял правила игры у некой девицы с Ильинки. Правда, костяных фишек, которые положено складывать в корзиночку, архаровцы не имели – вместо них были обычные полушки.
Время от времени Яшка приподнимался и поглядывал на дорогу. Харитошка-Яман не выспался, сбился с толку и проиграл две копейки. Это его сильно возмутило – он сказал, что Демка в прошлый раз показывал иначе и уж во всяком случае не менял положенных ему по правилам пяти карт на другие пять из прикупа.
– Так коли я сдаю – я и могу поменять, – внушал ему Демка. – А тогда сдавал Ушаков, он мог поменять, да не стал.
– Стрема, – сказал Яшка-Скес. – Хляют.
Он разглядел вдали на дороге не экипаж помещика или провинциального чиновника, а неторопливых путников.
– Им еще шилго хлять, – отвечал Демка. – Харитон, теперь бас сдавай лащелки. Не журбись, не на сверкальцы с рыжевьем, чай, играем.
Харитошка-Яман стасовал колоду и быстро раскидал по пять карт. Поглядев в свои, заменил их из прикупа, но это ему не помогло…
Архаровцы пропустили мимо себя богомольцев, которых, по их соображениям, было поболее трех сотен, и пристроились сзади. Понемногу они обогнали самых медленных, оказались где-то в середине влачащейся по пыльной дороге колонны и уже были там своими – кого-то поддержали под локоть, чтобы не шлепнулся, шепнули нечто скоромное молодой бабе, дали баранку шестилетнему парнишке, шагавшему за руку с бабкой. Утро было ясное, едва ли не с каждым шагом становилось все теплее, и Харитошка, который ночью озяб, уже чувствовал себя вполне сносно.
У тех архаровцев, которых привел в московскую полицию Архаров, в силу их прежнего ремесла было хорошее свойство – где бы они ни оказались, вскоре там осваивались и чувствовали себя своими. Демка пристроился к монахам, которые на ходу исполняли духовные песнопения, а поскольку голос у него был молодой, звонкий, не испорченный табачным дымом, то скоро он, вслушавшись и приловчившись, и повел распев, словно бы не замечая, как молодые богомолки стали подтягиваться поближе. Демка не был так хорош собой, как Федька Савин, но вот голос имел завидный – не одна девка ночью плакала в подушку от этого проникновенного голоса…
Плохо было лишь то, что богомольцев то и дело обгоняли экипажи, заставляя глотать пыль. Казалось, все Подмосковье снялось с места и устремилось в Первопрестольную. И от этого на душе делалось беспокойно – плетясь среди стариков и старух, приноравливаясь к шагу детей, взятых старшими на богомолье к Троице-Сергию, архаровцы ощущали себя вне обычной жизни, они уже целую вечность не знали, что творится, и тихо злились, и не могли показать своей злости.
Яшка-Скес присоединиться к Демке не мог – голос не позволял, да и распевов он не знал ни одного. Харитошка-Яман несколько осточертел ему еще в стогу, когда не мог управиться с пятью картами. Поэтому Яшка шагал сам по себе, поглядывая по сторонам и прислушиваясь к разговорам. Разговоры были самые разные – он услышал про явление нечистой силы зимой в овине; про чудо, сотворенное Иверской Богородицей, – слепой прозрел и принялся всех хватать на радостях, после чего иные недосчитались кошельков; про какого-то старца, предрекающего нового царя…
Вот это было уже любопытно, и Яшка постарался оказаться поближе от рассказчика.
Про старца негромко повествовал красивый парень, одетый по-крестьянски, в длинный домотканый кафтан и лапти с онучами. Яшка, слушая, внимательно разглядывал оратора. На вид парню было около двадцати пяти – в такие годы селянин уже имеет семью, жену с детьми, и считается именно мужиком, и полагается ему по званию окладистая борода…
Этот же имел бороду вроде Яшкиной – как будто лишь недели две назад додумался ее растить.
Богомольцы принялись на разные лады толковать о новом царе, и Яшка понял – они ровно ничего не имеют против воскресшего Петра Федоровича, эко дело – царь воскрес… вон в селе Петровском покойная барыня на вечерней заре бегает по улицам, обернувшись черной свиньей, и ничего – привыкли…
Слушать про покойного барина, который продолжает шастать по бабам, Яшка не пожелал – ему было куда любопытнее разобраться с красивым – ну прям тебе девичья погибель, – светловолосым парнем в лаптях. Он пристроился возле и навострил ушки.
Рядом с красавчиком шел еще богомолец, постарше и волосом потемнее, бубнил себе под нос молитву, но, видать, наизусть ее еще не заучил – то и дело поглядывал в бумажку, а бумажку от держал как-то воровато – в ладони, и когда в ней не нуждался – никто бы не сказал, что рука богомольца чем-то занята.
Яшка прислушался.
Молитва была страшная, но странная.
– А люди моего гнушаются и виду, – бормотал богомолец. – Смотрю прибежища, не зрю, в геенну сниду. Во преисподнюю ступай, душа моя… Правитель естества, и там рука твоя…
Яшка, пребывая вне веры, какое-то темное понятие о ней все же имел – и сильно усомнился, чтобы хоть в одной молитве собственная душа посылалась в ад. Дальше было совсем страшно.
– Исторгнешь мя на суд из адския утробы, суди и осуждай за все творимы злобы, и человечества я враг и божества… – не выражая ни лицом, ни голосом, хоть малейшего страха или раскаяния, твердил богомолец.
Решив, что услышанное следует поставить в один ряд с барыней-свиньей и барином-шалуном, Яшка потихоньку отстал и оказался рядом с Харитоном.
– Ну и народ, – прошептал он товарищу. – Я думал, на богомолье не так ходят…
