Где-то тут были архаровцы, три архаровца, которых сам же он своим ловким кундштюком призвал в Сретенскую обитель. Что-то они тут выясняли весьма важное. Свистать «весну», чтобы хоть так привлечь их внимание, Устин не умел.
И он сделал то единственное, что умел и осмелился сделать в таких обстоятельствах.
Решив для себя, что странная деятельность монастырских насельников сильно смахивает на козни нечистой силы, Устин добыл из памяти молитку святому Трифону, весьма к такому случаю подходящую.
– О, святый мучениче Христов Трифоне, скорый помощниче всем, к тебе прибегающим и молящимся пред святым твоим образом скоропослушный предстателю! – заговорил он, но несколько медленнее, чем это делается в храме. – Услыши убо ныне и на всякий час моление нас, недостойных рабов твоих, почитающих святую память твою. Ты убо, угодниче Христов, сам обещался еси прежде исхода твоего от жития сего тленнаго молитися за ны ко Господу и испросил еси у Него дар сей: аще кто в коей-либо нужде и печали своей призывати начнет святое имя твое, той да избавлен будет от всякаго прилога злаго.
Манифесты самозванца вполне могли сойти за злой прилог.
– И якоже ты иногда дщерь цареву в Риме граде от диавола мучиму исцелил еси, сице и нас от лютых его козней сохрани во вся дни живота нашего, наипаче же в день страшный последняго нашего, издыхания предстательствуй о нас, егда темнии зраки лукавых бесов окружати и устрашати нас начнут, – продолжал Устин все громче, насыщая молитву особой радостью человека, который знает, что таким образом творит доброе дело. – Буди нам тогда помощник и скорый прогонитель лукавых бесов, и к Царствию Небесному предводитель, идеже ты ныне предстоиши с ликом святых у Престола Божия, моли Господа, да сподобит и нас причастниками быти присносущнаго веселия и радости, да с тобою купно удостоимся славити Отца и Сына и Святаго Утешителя Духа во веки. Аминь!
Никто не отозвался. Если архаровцы и слышали голос бывшего канцеляриста – то, видать, были чем-то сильно заняты. Устин вздохнул – не вышло…
И тут крепкая рука зажала ему рот, другая вцепилась в плечо, что-то подшибло под коленки и он, даже не пискнув, был увлечен незримой, но страшной силой в сиреневые кусты…
Перед домом князя Волконского были установлены пушки.
Там же чуть ли не посреди улицы был устроен целый бивак – гарнизонные солдаты, полицейские драгуны, артиллеристы едва послушались Сенькиных криков и дали дорогу архаровскому экипажу.
В самом доме полно было взволнованного народа – родственники какие-то понаехали, никому не ведомые, уже толком не понять – чьи, царил всеобщий и повальный испуг. Где-то наверху истошно вопило дитя.
Архаров, сильно недовольный, прошел к князю в кабинет. За ним проскочил Саша с кожаным портфелем, где лежали бумаги, и остался у дверей, стараясь не слишкоми обращать на себя княжеское внимание.
– Изволь радоваться, – сказал князь, – пишут! Казанский губернатор-де семейство свое из города вон отправил, в Козьмодемьянск. И прочие чиновники – также! Дороги забиты – все в Москву бегут! Казанского гарнизона, почитай, более нет – батальоны розданы по разным командам. Кто ж мог предвидеть? Пишу государыне – прошу, чтобы прислала полки… хоть какие… Кабы не война!..
Архаров покивал – армия была на юге, била турок, и сильно ее сейчас недоставало…
– А мне пишут – город укреплять! Укреплять? Тут всю фортификацию заново строить надобно! А есть у нас время? Если Москве что и грозило, так при царе Горохе. После того, как полячишек из Кремля прогнали, а тому уже лет… ох много…
– Сашка, потом докопайся, когда поляки были в Кремле, – обернувшись, велел Архаров, глядя при этом на князя несколько недоверчиво: в глубине души он не мог поверить, что Кремль когда-либо отдали – и кому?!.
– Полтораста? – сам себя спросил Волконский?. – Или поболее… Да какая разница?
Он швырнул на стол письма и прошелся по кабинету, пытаясь обрести хладнокровие.
Он не был трусом или паникером, он был боевым офицером, воевал и с турками, и с пруссаками, в 1736 году отбыл в действующую армию подпоручиком, и чины свои добывал в боях. Но он был стар, он сознавал это и боялся, что задача удержать Москву окажется ему не по плечу.
– Да стой ты, не шарахайся, – сказал он отступившему на шаг назад Саше и, похлопав архаровского секретаря по плечу, вернулся к столу, где лежал, свисая, большой план Москвы.
– Гляди, Николай Петрович. Еще при царе Петре, сколько я разумею, Москва была невелика, и валов, что вокруг Белого города, было довольно – вся она в тех пределах помещалась, – княжеский палец обвел по плану дугу, – а далее – слободы, стрелецкие и прочие, да деревни. Теперь же разрослась. Вон я по Сретенке проезжал, так раньше, помню, за воротами тут же избы начинались, а теперь – все каменные домы, лавки, фабрики!
– То бишь, там фабричные живут? – уточнил Архаров, тут же вспомнив, сколько неприятностей было в чумной бунт от работников с кирпичных заводов.
– Фабричные, да не пришлые, – поняв, что волнует обер-полицмейстера, отвечал князь. – Свои, московские. Пушкари там спокон веку жили, колокола там спокон веку лили. Успокойся, Николай Петрович, эти не выдадут.
– Не выдадут, да ведь и не выстоят. Михайла Никитич, ты воевал, дело знаешь, вот и скажи – можем ли мы всю Москву от злодея оборонить? Тем более, что он придет с артиллерией? – прямо спросил Архаров.
Вопрос был неприятный. Но Архаров глядел спокойно – и спокойствие оказалось заразительным. Князь вдруг вспомнил, что сказать себе правду, пусть даже наигорчайшую, означает первый шаг к успеху.
– Мы можем оборонить лишь ту часть Москвы, что за валами, – так же прямо сказал Волконский. – Новых укреплений настроить не успеем. Ты представь, во сколько верст длиной должны быть те укрепления, дабы охватить всю Москву!
– Всю не всю, но с востока и с юга…
– А кто тебе сказал, что злодей непременно притащится с востока и с юга? Коли он из яицких казаков, то способен на хитрости, особливо имея при себе штаб из боевых офицеров…
– Где ж он их бы набрал?
– Николай Петрович… – Волконский вздохнул. – Мне и про это писали. Он немцев-колонистов на службу берет, а среди них всякие людишки попадаются. И гарнизонный офицер иной тоже… на добычу польстится…
– Худо.
– И я говорю – худо. А коли у него еще есть хоть один опытный минер…
– Иное худо, – сказал Архаров. – Сдается есть у него в Москве сообщники, кои встречь ему подымут в условленный час бунт и впустят его в город. А у нас – сам ведаешь… Донесения об его успехах – и то не все получаем.
– Будет тебе стращать…
– Не я стращаю, ваше сиятельство, – злодей…
И оба крепко задумались.
– Мои люди таких крикунов на Лубянку притаскивают – не то что волосы, у моего Шварца парик, поди, дыбом становится, – пошутил Архаров.
Волконский стал копаться в бумагах, ворча, что развелось их, как тараканов в мужичьей избе, только что не ползают. Наконец добыл искомые и протянул обер-полицмейстеру.
– Коли так, Николай Петрович, надобно будет народу память несколько освежить.
Сказать князю, как Левушке, «Волконский, читай», Архаров не мог, сам разбирать буквы не желал – это дело ему всегда плохо давалось, потому и спросил, держась от князя с бумагами подалее:
– Что это?
– А это, сударь, наш знаменитый «Указ о неболтании лишнего»! Вот именно так он и называется. Хотя есть и иное название – «Манифест о молчании». Государыня его опять обновить велела. Вон, нарочно о том пишет… Велю свезти на печатный двор, пусть размножат, и пошлю людей с солдатами, чтобы на торгах и всюду, где толпа, читали.
– Не поможет, – спокойно сказал Архаров. – Выслушают и тут же забудут.
– А сие уж не моя, а их, забывчивых остолопов, беда! – резко заявил князь. – Мы им напомним, чтобы
