– А как? – уныло спросил Харитошка-Яман. – Пошли Демку спасать, не то охрипнет. Надо же, где на него святость напала…
Вечером архаровцы вновь оказались у Троицких ворот и вместе с двумя десятками мужчин-богомольцев вошли в Сретенскую обитель – просить ночлега. Яшка тщательно проделывал все то, что прочие, – крестился и кланялся, не забывая поглядывать по сторонам. Он отметил, что оба статных богомольца, вызвавшие в нем любопытство, также в этой компании, держатся вместе, а при них есть еще и третий – тоже весьма благообразный.
Демка, Харитон и Яшка опять собрались вместе и стали втихомолку друг дружку подбадривать, несколько тревожась, что столько верст вместе с толпой отшагали, но ничего подозрительного не высмотрели.
Маленький румяный инок, пожилой, но весьма бойкий, сперва обругал всех за позднее появление и шум, потом велел подойти к трапезной. Там им роздали по куску хлеба – а воду, сказали, можно в любом количестве черпать из колодца. Хлеб был тяжелый, плохо пропеченный, с мякиной, с какой-то трухой, и Демка уже решил отдать его кому-то, кто не имеет иных припасов – у архаровцев в котомках был хлеб и получше, они также взяли с собой дешевую ястычную икру, по две луковицы на брата и несколько печеных репок.
Точно то же пришло в голову Яшке-Скесу. Демка видел, как Яшка подошел к сгорбленной бабке, которая потащилась на богомолье то ли с внуком, а то ли с правнуком, как отдал ей хлеб, как бабка его перекрестила – и видел Демка Яшкино лицо при этом, несколько ошарашенное лицо…
– Верши… – вдруг услышал он шепот.
Харитошка-Яман, стоило Демке обернуться, указал глазами на высокого полного богомольца. Демка еле успел заметить, как богомолец пропал за углом.
– Кас подохлял, лох сумарь в кусты кинул и ухряли… – доложил Харитон.
Ежели бы услышал кто из богомольцев – ничего бы не понял.
– Мас всю истрегу за ним зетил, – продолжал Харитон таким же легчайшим шепотом, почти не шевеля губами.
– Стрема, – точно так же Демка шепнул Яшке-Скесу, и все трое как бы невзначай отошли в сторонку.
Возможно, Харитошка-Яман и врал, утверждая, что следил за тем богомольцем чуть ли не от села Алексеевского – коли так, отчего сразу не сказал? Возможно, он обратил внимание на молчаливого полного мужчину с короткой рыжеватой бородой в длинном, почти до земли, заплатанном черном кафтане, с холщевой сумой, Демке казалось, что он все же возник раньше. На одном они сошлись – когда возле Ростокина наблюдали из стога за богомольцами прежде, чем к ним присоединиться, этого человека не видели.
Его поведение было вроде и не слишком странным – мало ли, что маленький румяный инок оказался его знакомцем? Ну, подошел, ну шепнул нечто и увел с собой… Но то, как богомолец выбросил хлеб в кусты, архаровцам сильно не понравилось. Никто из них не мог бы припомнить такого за всю свою жизнь. Да, хлеб – как глина, липнет к зубам, и брюхо от него, того гляди, разболится, но бросать на землю?..
Тогда-то они и почуяли в этом человеке чужого. Если бы при них бросил кусок непропеченного хлеба какой-нибудь барин в богатом кафтане, они бы приняли это почти как должное – на то он и барин, чтоб дурить. Богомолец так поступить не мог – в хорошей семье упавшую корочку поднимают и целуют, потому что хлеб, какой бы ни был, Божье благословение. Даже Яшка – и тот не мог припомнить, чтобы хлеб нарочно выбрасывали.
Архаровцы не говорили о божественном – они деловито распределили места поиска и разбежались. Сойдясь, признались друг дружке в том, что успешно проворонили неправильного богомольца – маленький инок куда-то его увел. И не в трапезную, кормить ужином, а, сдается, сразу в большое каменное здание, где были монашеские кельи.
– Упустили, – сердито сказал Демка. – Придется ночью караулить.
– Думаешь, вылезет?
– А бес его знает.
– А с Устином как же быть? – спросил Яшка. – Нас за Устином посылали.
– Нас разведать посылали, что да как в этой обители. Устин-то что? Он свой долг исполнил, – сказал Демка, относившийся к Устину несколько свысока – странности бывшего дьячка были ему непонятны.
– Однако поискать надобно, – сказал Харитошка-Яман. – Коли он таков, что о себе известить догадался, то непременно тут что-то высмотрел.
– Это Устин-то?! Да ему только со стариком Дементьевым воевать… – согласился Яшка.
– Или с нищими у Варварских ворот, – припомнил Демка.
Если бы Устин слышал сию тихую, но язвительную беседу, то сперва, поди, обиделся бы, а потом возблагодарил Господа за новое и справедливое уязвление своей непомерной гордыни.
Но он был занят иными мыслями.
Во-первых, к нему приходил отец Флегонт, хвалил за усердие. Но за попорченные листы – пожурил. Во- вторых, отец Аффоний додумался до сорокадневного молитвенного подвига и сам пообещал вместе с Устином просить преподобную Марию Египетскую – но не о Дунькином исправлении, а об избавлении Устина от блудных помыслов и соблазнительных картинок в голове.
Устин, надо отдать ему должное, сперва никаких картинок не видел, но когда отец Аффоний ему все про них растолковал, они на следующую ночь и появились. И он, во всем виня лишь себя, уже который день подряд вечером приходил в храм преподобной, дабы приложиться к раке с мощами и просить об избавлении от этого сатанинского наваждения. Отец Аффоний ему сопутствовал, а о чем просил – того Устин не знал.
Они вошли в храм, отстояв службу в соборе, и отец Аффоний прошел вперед, а Устина оттерли какие-то пришлые богомольцы. Он же не хотел пихаться и толкаться – во-первых, тут храм, во-вторых, в том бы проявилась гордыня послушника, будущего инока, считающего себя выше неких бесприютных странников.
– Устин, Устин… – прошелестело прямо возле уха. – Не озирайся. Это я, Демка. Ступай вперед, бухайся на коленки…
Радость омыла душу искрящейся волной, в храме разом посветлело – хоть один из манифестов, переписанных лубянским почерком, попал по назначению!
Устин опустился перед ракой с мощами, справа от него, крестясь и кряхтя, – Демка. Слева, между Устином и отцом Аффонием втерся плечистый человек, старательно не поворачивавший головы к беглому канцеляристу, но Устин и так его признал – это был Харитошка-Яман.
– Господи, помилуй мою душу грешную, – пробормотал Демка и тут же зашептал, возведя глаза к потолку храма: – Ты все, что проведал, запиши и завтра передай мне, сможешь?
– Уж записал, – шепнул Устин. – Не знаю, сегодня выпустили помолиться, выпустят ли завтра – неведомо.
– А где окошко твоей кельи? Которое от угла?
Устин даже не знал, что ответить: ему и в ум не всходило считать снаружи келейные окошки.
– Помолясь, вставай и иди прочь, не озираясь, – шепотом велел Демка. – Как окажешься в келье, сиди и слушай. Запою тверским ямщиком – высунься в окошко. Потом что записал – сверни туго, в тряпицу увяжи, выбрось… Все, пошел…
Устин никак не мог взять в толк – что за тверские ямщики, как поют?
Он молился блаженной, шевеля губами, но при этом почему-то пытался вспомнить пение соловья, слышанного когда-то давно, и вместо пения память подсовывала какую-то девку, по ту сторону забора объяснявшую незримому парню, что замуж за него не пойдет, причем наивный Устин так и не понял, отчего вдруг их голоса прекратились, а соловьиным музыкальным упражнениям сопутствовало громкое дыхание.
Демка и Харитон ушли, а Устин продолжал сражаться с собой, пока отец Аффоний не положил руку ему на плечо.
– Пойдем, чадо. Потрудись еще малость и, благословясь, спать иди.
В келье Устину было не до трудов – он быстро дописал в донесении на имя Архарова от смиренного
