Уже по дороге от князя Волконского, решившего занять делом сенаторов, Архаров повеселился – Дунькин содержатель будет так занят на службе, что оставит свою молодую мартону без внимания. Глядишь, и прибежит опять!
– Сашка! – крикнул он. И услышал, как где-то на поворотом коридора ответил голос: «Коробова к его милости!»
– Амурное послание писать будем, – обрадовал он секретаря. – Балду то есть.
Он баловался – он знал, что такие записочки по-французски называются «бильеду». Саша широко улыбнулся и сел за столик.
– Бумаги подходящей нет, – заметил он. – Тут бумага требуется красивая, с золотым обрезом и надушенная.
– Ты-то где таких галантонностей нахватался? Сойдет Дуньке и простая. Стало быть, пиши так…
Архаров задумался.
– А она читать умеет? – спросил Саша.
– Там Марфа при ней, Марфа умеет. Пиши… стало быть, так…
Саша не знал, что обер-полицмейстер впервые в жизни диктует послание любовнице. А это оказалось весьма мучительным занятием. Он даже не знал, как к Дуньке обратиться, – не сударыней же ее звать!
– Стало быть, – еще раз пробормотал обер-полицмейстер. – Погоди, не пиши. Дуня, надобно встретиться… Нет, не так. Сашка, сочини сам. Что желаю ее видеть по важному делу. И пусть Никишка отнесет. И чтоб дождался ответа.
Никишка был новым приобретением – его привел на Лубянку чуть ли не за шиворот Сергей Ушаков, отняв возле Казанского собора у каких-то воинственно настроенных слепцов. Парню было лет двенадцать, и откуда он взялся, как связался с поющими душеспасительные стихи слепцами, чем их разозлил – никто не понял. Шварц произнес перед ним краткую речь о добродетели и вознаграждении, после чего Никишку приставили к делу – бегать с мелкими поручениями. Поселили его временно у того же Ушакова, снимавшего комнату с чуланом, и Архаров сам выдал два рубля на его новые портки, рубаху и что там еще потребуется.
Когда записка была отправлена, Архаров взялся за обычные свои дела – выслушивал доклады полицейских, отдавал распоряжения, были также впущены в кабинет несколько десятских, по донесениям которых архаровцы взяли и привели в подвал новых болтунов. Наконец явился Шварц и обрадовал – дело о фальшивых векселях раскрыто, к виновнику даже не пришлось применять строгих мер – Кондратий Барыгин показал ему орудия своего ремесла, растолковал их применение, и оный виновник с перепугу тут же вступил на стезю добродетели.
Прибежавший Никишка доложил – Марфа Ивановна приняла записку, ушла с ней, вернулась в сени и сказала, что ответ-де не замедлит. Архаров усмехнулся – вообразил, как Дунька, примчавшись в его спальню, весело приступит к амурным забавам.
Ближе к вечеру в кабинет заглянул Клашка. Господин Сумароков действительно, вернувшись домой, тут же подался прочь. Но дошел до ближайшего кабака – где и заседает, употребляя коричную водку и произнося странные речи про древних исконных князей. Народ, взбаламученный последними событиями, смотрит на него косо, но бить пока не собирается.
– И еще, ваша милость, в коридоре кавалер дожидается. Доложить о себе приказал.
– Кто таков?
– Не сказался, а говорит, по государственному делу.
Тут Клашка почему-то радостно улыбнулся.
– Проси.
Архаровец отворил дверь, и на порог шагнул нарядный кавалер.
Был он хорош собой, как куколка – в ярко-голубом кафтанчике, меж бортами коего виден был розовый камзол, вышитый маленькими цветочками, в голубых же штанах, в белейших чулках, в башмаках с модными пряжками – Архаров по этой части полностью доверял Никодимке и, взглянув на собственные ноги, всегда мог сказать, какие пряжки теперь носят – квадратные, овальные или прямоугольные.
Кроме того, кавалер был при шпаге. Однако, войдя в помещение, он не снял треуголки.
Треуголка была большой бедой не только Архарова, но и многих дворян, пудривших волосы. Жирная пудра пачкала ее поля неимоверно. Коли не было особой необходимости надевать треуголку на голову, ее носили подмышкой. Но уж в комнатах-то приличный человек ходит с непокрытой головой…
– Кто вы, сударь? – спросил Архаров.
Кавалер молчал, набычившись и пряча лицо в тени треуголки.
– Коли еще не решили, как представляться будете, то ступайте в коридор, а мне недосуг, – сказал Архаров, уже начиная сердиться. Он не любил таких непонятных явлений.
– А иным разом и я скажу, будто мне недосуг, – звонким голоском ответил наконец кавалер и быстро подошел к огромному, крытому красным сукном столу. – Скажи ему, монкьор, чтобы шел прочь…
Жест и поворот головы указывали на веселого Клашку. Тот, засмеявшись, выскочил за дверь.
– Дуня, ты, что ли? – спросил потрясенный Архаров. Обычно он очень заботился, чтобы соблюсти невозмутимость в сомнительных случаях, но тут не мог скрыть изумления.
– Я, сударь, – отвечала Дунька. – Только сделай милость, не трожь меня! Мы с Марфой насилу мне волосы убрали! Не дай Бог, свалится шляпа – одна я ее уж не надену!
Коса у Дуньки была знатная – длинная и тяжелая русая коса, на солнце – с бронзовым отливом, и не нашлось бы такого замшевого кошелька, в который ее целиком упрятать, как прячут многие господа. Тот, что висел сейчас у Дуньки на спине, вместил лишь часть волос, прочие каким-то манером были затолканы под треуголку. К тому же, она не стала загибать непременных буклей – как всякой женщине, ей было жаль подстригать волосы справа и слева до такой длины, чтобы хватило лишь на полтора оборота щипцов.
– А сесть можешь? – совсем растерявшись, задал неловкий вопрос обер-полицмейстер.
Дунька подошла к стулу и, держа спинку пряменько, откинула полы кафтана и села.
Сейчас их лица была на одном уровне, Архаров видел без румян розовые Дунькины щеки, веселые раскосые глаза редкого темно-серого цвета, курносый нос, и удивлялся, как он мог принять ее за юного петиметра. Однако и женщиной она сейчас тоже не была… то, что делало ее женщиной, было скрыто под застегнутым камзолом, под в меру широким кафтаном, ног же Архаров не видел…
Эта двойственность оказалась весьма возбуждающей.
– Так зачем звал-то, сударь? – деловито спросила Дунька.
– Я, Дуня, хотел доподлинно все знать про твою бывшую хозяйку, госпожу Тарантееву. Где ты ее видела, куда она тебя приводила – все, что помнишь…
– Ахти мне! Убили ее! – воскликнула Дунька. – Тело подняли!..
– Не было никакого тела. Не вопи, Дуня. Помнишь, ты мне давеча сказывала, просила эту свою госпожу Тарантееву сыскать? Ну вот и повтори все внятно… Эй, кто там есть! Сашку сюда!
Дождавшись архаровского секретаря, Дунька повторила все, что помнила, добавив про красивого кавалера, который слушал и подсматривал из соседней комнаты.
– Где, ты говоришь, тот дом?
– Да тут же, на Сретенке, напротив Сретенской обители. А чей – не скажу.
– Показать можешь?
– Покажу, коли надобно.
– Сашка, вели Сеньке карету подавать.
Дунька рассмеялась.
– Да там, сударь, не проехать! По Троицкой дороге теперь столько народу к Москве бежит – всю дорогу забили, как еще только в воротах не застряли! И на Маросейке, и на Ильинке – такие экипажи, что и во сне не приснятся! Царь Горох в них еще катался!
– Как же ты-то добралась?
– Как? Добежала.
– Как добежала? – Архаров, привыкший в последние годы разъезжать в карете, даже помыслить не мог, чтобы столь огромное расстояние преодолеть пешком.
Дунька же почитала дальней дорогой лишь путь в те местности, что простирались за воротами Земляного города, прочие расстояния она обозначала просто – рукой подать. И то – коли ехать с Ильинки в
