повредили, что руки-ноги ему отказали, язык не шевелится. Мой человек, костоправ милостью Божьей, был призван в дом к обер-полицмейстеру полечить того горемыку, да ушки на макушке держал, дворня-то при нем о многих делах толковала. И вышло, что стреляли некие немцы. На что им обер-полицмейстер сдался – не скажешь?
– У них и спрашивай, – отвечал Мишель. – Я не немец. Я и по-немецки-то слов двадцать знаю, не более.
– Дивные дела, дивные дела… – произнес загадочно Иван Иванович, не опуская пистолетов. – В доме, что князь Горелов зачем-то снял на Сретенке, хотя имеет местожительство на Знаменке, ты, сударь живмя живешь, а немцев там не примечаешь? Оно, конечно, дом велик, да ведь не настолько же!
Подождав несколько, чересчур осведомленный посетитель продолжал:
– Я знаю более, чем ты даже помыслить можешь. Дом тот снял-то не сам князь, а он деньги немцу дал, который немец завел себе метреску и там с ней жил… которая метреска и князю до того полюбилась, что он ее в Санкт-Петербург с собой возил для чего-то… а как ты полагаешь – для чего? Э?
– Послушай, Иван Иванович, или кто ты там… – раздраженно начал Мишель.
– Я-то доподлинно Иван Иванович. И я к тебе с добром пришел – ты на пистоли-то не смотри… Как договоримся, так я их и спрячу, – пообещал гость. – И ты, Михайла Иванович, вспомни еще, что князь-то тебя кормил-поил… теперь-то поди, в кармане блоха на аркане да вошь на веревочке… за девкин счет ведь живешь? Молчи! Денег дам. Этого добра у меня всегда хватало.
Небрежно сунув один из пистолетов в карман, Иван Иванович добыл из-за пазухи кошель – большой, тяжелый, длинный, вышитый золотой нитью, – бросил прямо в грудь Мишелю.
– Открой, сударыня, вытряхни на простыни, – велел он Терезе. – Там перстенек есть, рубин с алмазами, так перстенек себе возьми, знай мою доброту, за свою к Михайле Иванычу любовь.
Тереза высыпала большие золотые монеты – их было много, не менее сотни. Среди них – и старинной работы перстень с большим рубином.
– Коли поладим – много больше получишь. А теперь говори – из-за чего у вас с князем лай вышел! – велел Иван Иванович. – Полаялись-то вы как раз перед самым дельцем, тут-то мои верные люди и не уследили, а мне знать надобно. Скажешь правду – не пожалеешь, я ведь, может, на всю Москву единственный, кто тебе подсобить может.
– Алеханом Орловым он себя вообразил, – подумав, отвечал Мишель. – Решил, будто может государей на тронах менять, как ему в голову взбредет. Да и голштинцы его с толку сбили – государь, говорят, Петр Федорович-то – настоящий, письма они откуда-то получили и своего человека туда, к бунтовщикам, посылали… и по всему выходит, государь – подлинный… не зря его всюду признают… Вот князь и вздумал ему услужить – Москву ему на тарелочке преподнести, потом же сопутствовать ему в Петербург… И слышать ничего не желает! Он-то в шестьдесят втором государыне присягать не желал, он на стороне покойного государя был…
– Покойного… Ты, Михайла Иваныч, стало быть, не больно немцам веришь? – Иван Иванович ухмыльнулся. – Ну, тут ты, поди, прав… Так чего лаялись?
– Он никак не поймет, что мир с турками вот-вот подпишут, и тогда-то армия сразу может хоть к Москве, хоть к Санкт-Петербургу идти. Тут коли этот казацкий император даже в Москву войдет, скоро его отсюда выгонят, а на Петербург ему идти никакого резона нет – государыню с двором тут же на кораблях увезут, и ничего у него не выйдет, будь он хоть доподлинный император. Государыню он не захватит, армия с юга подойдет – куда ему деваться?
– Ты, стало быть, так рассуждал? А князь тебе в ответ?
– Да что в ответ? Он полагает, что ежели на этой девице Пуховой женится, да коли император ее признает, так более уж ничего не надобно!
– Как признает, Михайла Иванович?
– За дочь, Иван Иванович. Черт ли ее разберет, чья она дочь, а князь клянется, что государева… да еще генерал проклятый его с толку сбивает, старый мошенник…
– Ишь ты, ловок! Из-за девицы, стало быть, спор вышел?
– Он ее на Сретенке поселил, она едва меня там не опознала, а девка горячая, даром что с грудной болезнью. Она шум подняла, а князю шум ни к чему, он-то с ней венчаться собрался… мне сюда уезжать пришлось…
Иван Иванович сунул в карман и другой пистолет.
– А коли ты всю княжью дурь видишь, чего же раньше с ним не сцепился? Э? – спросил он. – Ты ведь, сударь мой, умен, ты свою пользу понимаешь. Статочно, в этом деле видишь для себя пользу. И вот теперь тебе самое трудное предстоит – решиться. Коли правду мне скажешь – и я, и мои людишки будем с тобой заодно. Ты нынче один остался, я знаю. А со мной – уж куда как не один! Коли говорить не пожелаешь – твоя воля. А коли соврешь… я врунов не люблю и все их враки хорошо помню.
– Тереза, уйди отсюда ненадолго, – приказал Мишель по-французски. – Я позову тебя. Мне ничего не угрожает, ступай, любовь моя…
И тут Терезе стало по-настоящему страшно. Она не все поняла в беседе, но видела – гость опасен, и он каким-то загадочным образом одолевает Мишеля. Потому и спрятал пистолеты, что осознает свою силу.
– Мишель… – сказала она, – я прошу тебя.
– Выйди ненадолго, любовь моя, – повторил он свое приказание.
Иван Иванович не возражал – похоже, он и сам желал наконец разговора с глазу на глаз. Тереза встала и без единого слова вышла из спальни, прикрыв за собой дверь.
Первое, что пришло ей на ум, когда она оказалась в кромешном мраке, – бежать! Бежать отсюда, спрятаться где-нибудь, и тем разорвать странную свою связь с Мишелем Ховриным, связь, которую объяснить было невозможно – как если бы в Терезе сосуществовали две души, прошлая и нынешняя, и на всякое появление Мишеля отзывалась ее прошлая душа, пронизанная мажорными музыкальными аккордами, потом же, опомнившись, обретала дар речи душа нынешняя, и если прошлую Тереза могла бы сравнить с птицей, которая вся – в своем хрустальном голоске, то нынешнюю – разве что с кротом, который, лишенный зрения, роет и роет некий узкий ход, роет его и роет, и есть робкая надежда, что он выберется на свет Божий, да только сам этого не уразумеет…
Но бежать ей было некуда – за годы, проведенные в Москве, она не нажила знакомцев и подруг. И вдруг она забыла, сколько шагов до лестницы. Днем она сделала бы эти шаги и сбежала по ступеням, совершенно не глядя под ноги, но сейчас ей мешал двинуться страх. И она невольно слышала голоса в спальне – иные русские слова были невнятны, иных она просто не знала, но поняла главное – они, кажется, смогут договориться.
И от этого страх делался еще сильнее – потому что человек, умеющий вдруг приобрести такую власть над другим человеком, – либо ангел небесный, либо представитель совсем иной силы, и последнее – вернее.
Мишель, выставив Терезу, вздохнул свободнее. Он побаивался ее вмешательства. Да и были вещи, который ей слышать не следовало.
– Ну так что ж, сударь?
– Ты сам сказал, Иван Иванович, что я умен и свою пользу понимаю. Государей менять – это лишь Алехану Орлову с братцами удалось, да и то – покойный государь мало кому своим царствованием угодил, а нынешняя государыня приверженцев множество имеет. И я толковал князю…
– Говори уж, коли начал, Михайла Иваныч, – ободрил непонятный гость. – Я не поп, епитимьи тебе за крамолу не будет. Я всякое слышал.
– Я ему толковал – довольно того, что этот маркиз Пугачев с нашей помощью в Москву войдет. Пробудет он тут недолго, да за это время мы много чего успеем. А там – мир велик… И не все ли нам будет равно, кто в России на престоле? А он мне опять про Петра Федоровича да про справедливость… что денег в эту затею вложил, что голштинцам переплатил… Да только он в тепле и в роскоши справедливость воцарял, а я-то Бог весть где мотался, людей, что генерал из-под Самары, не то Сызрани, привел для дела готовил, вот – еле жив остался!
– Что ж так-то?
– Привести-то он людей к Москве привел, дрянь людишки, а других-то нет. Он с покойным государем охотиться вместе ездил и знал, где людишек можно спрятать. Сам же я и напросился к ним ездить, думал –
