мой отряд будет, договорюсь… черта с два!.. Потом, когда его опять нелегкая чуть ли не Оренбургу потащила, я тем людям провиант возил, сговаривался… Полицейские драгуны нас оттуда выбили, я из саней выскочить успел, лесом двое суток шел по пояс в снегу, заблудился…
– С Виноградного острова, что ли? – спросил Иван Иванович. – Ну, вот все и сошлось. Там, в лесу, стало быть, и сподобился своей лихорадки? Не гляди на меня так, я ж сказывал – многое знаю, а до мелочей еще не добрался. Жаль – людей погубили…
– Самому жаль… Других взять уж негде…
– Так, сударь. Что сказал – похвально. Однако не так просто сего Петра Федоровича в Москву впустить. Князь Волконский, поди, стафет за стафетом в Петербург шлет, полков просит. Стало быть, задумали вы Москву поднимать. И, я чай, заготовили оружие. Да только людишкам оружие давать – такая кутерьма пойдет, и Боже упаси… Мне про мародеров сказывали, как они в чуму дома грабили, – то же самое выйдет.
– Нет, Иван Иванович, вот тут-то князь все обдумал, – сказал Мишель. – Поднимать он будет не чернь, не фабричных, не пьянь кабацкую, а господ. И те уж, получив оружие и вооружив дворню, составят ополчение, в коем не будет места неповиновению и станут исполняться приказы…
– То-то князюшка порадуется, узрев рожу самозванца… Да не все ли тогда уж будет равно – а, Михайла Иваныч? Ну что ж. О тех налетчиках на Виноградном острове не горюй – туда им и дорога. Я своему слову хозяин – и сам, и людишки мои тебе в твоем деле помогут. Обдумай все обстоятельно. А когда начнется заварушка – князь-то тебе, поди, уж не больно будет нужен? Э?
Иван Иванович тихо засмеялся.
– Жди от меня человечка завтра же, – сказал он. – Знак будет такой – господин Осипов-де кланяется. С человечком моим уговоришься – коли нужна карета, дашь знать – будет карета. Деньги трать – денег я еще пришлю. Красавке своей платье купи. Ну, Михайла Иваныч, Господь с тобой.
И тут за дверью произошло нечто странное – Тереза даже вздрогнула, так резко закричал Мишель:
– Оставь! На что тебе?!
Дверь распахнулась, быстро вышел Иван Иванович со свечкой в руке.
– Тереза, не выпускай его! – неслось из спальни.
Иван Иванович проскочил мимо Терезы и сбежал по лестнице.
Только его и видели.
В дверном проеме возник Мишель в белых портках и расхристанной рубахе. Он держался за косяк, и неудивительно – те семь шагов, что он быстро сделал от постели до порога, были для него в новинку, и, как у всякого залежавшегося больного, у него несколько закружилась голова.
– Мишель!
– Что ж ты? Тереза, он конверт унес! С пола подхватил – и унес! О Господи! Что ж это такое было?! Колдун он, что ли? Тереза!
Тереза обняла возлюбленного и, позволяя ему опираться о свое плечо, повела обратно к постели.
Больше всего на свете ей хотелось, уложив Мишеля, уйти из этого дома навсегда. Не оборачиваясь. Молча. Идти, пока коленки не подогнутся. Ни жалости, ни боли душевной, ни даже тревоги в ней уже не осталось.
Тем более – любви…
Летняя ночь была для Федьки исполнена невыразимой тоски. Он лежал и прислушивался – где-то неподалеку пели и смеялись молодые голоса, он же был еще по меньшей мере на неделю прикован к постели.
Молодым голосам было не до отрядов самозванца, которые того гляди могли возникнуть чуть ли не у самых Варварских ворот. Жизнь для них состояла сейчас из вечной игры, затеваемой двумя юными существами, уже угадавшими друг друга и плетущими хитрые цепочки, чтобы друг друга попрочнее приковать. Прочее не имело значения.
Таков же был сейчас и Федька – вот только цепочек не мастерил, потому что невозможно же, в самом деле, простому полицейскому привязать к себе девицу из благородного сословия, которой прочат князей в мужья.
И он в уме сочинял некую повесть, на манер романов о Бове-королевиче или о преславном матросе Василии Кариотском. Это чтение, причем книги даже не всегда были печатными, чаще – рукописными, появлялось порой у лубянских грамотеев, и там-то на последней странице матрос мог дослужиться до венчания с королевной.
Федька представлял себя лихим кавалером, мысленно рубился с какими-то чернорылыми злодеями, пуская в ход подсмотренные у поручика Тучкова лихие шпажные выпады, и кого-то отбивал у врагов, спасал некую высокопоставленную особу, за что тут же прямиком из Москвы попадал в Санкт-Петербург, во дворец (дворец был вроде парадных апартаментов князя Волконского). Там ему навстречу выходила сама государыня (портреты государыни Федька, конечно же, видел, они висели обыкновенно в присутственных местах, и ему нетрудно было представить молодую красивую женщину с напудренными волосами и в горностаевой мантии). Государыня спрашивала, какой награды сей отважный кавалер желал бы удостоиться, и кто-то (Архаров, поди) подсказывал сзади: проси орден, проси деревню, проси дом в столице, проси того и другого… Тут Федька улыбался (он знал, что улыбка у него белозуба и хороша, государыне должна понравиться) и звонким голосом объявлял: ничего-де ему не надобно, кроме… Тут-то мечта обрывалась – ему вдруг делалось неловко и стыдно выговорить Варенькино имя и прозвание.
В таком полусонном мечтательном состоянии, уже не государыню в горностаях видя перед собой, а почему-то прачку Дарью, что по приказу Архарова вместе с прачкой Авдотьей за ним ходила, Федька услышал шаги. Кто-то подошел к двери и остановился. Шаги были легкие, а Дарья и Авдотья, бабы дородные, ступали тяжко, Матвей тоже не порхал мотыльком, Архаров – само собой, к тому же, мужские туфли были оснащены толстыми каблуками. Чуть погодя дверь отворилась и в комнатушку проник слабый свет.
Потом Федька увидел в дверном проеме темную фигуру. Не сразу он понял, что это женщина со свечой в руке, прикрывающая огонек ладонью. Он вгляделся – света хватило лишь на лицо, и это было лицо Вареньки Пуховой.
Федька глазам своим не поверил и поднял руку, чтобы перекреститься, да так и замер – ощутил от противопоказанного пока движения боль и понял, что все – наяву…
Варенька вошла в комнатушку и опустилась на колени у изголовья Федькиной постели. Свечу она подняла так, чтобы лучше видеть раненого.
– Лежите, лежите, – прошептала она. – Я всего лишь сказать хочу… Лежите, Бога ради.
Федька настолько ошалел от этого явления, что лишился дара речи.
– Мне только перед вами стыдно, – продолжала Варенька. – Вы меня спасали, вы за меня чуть жизнь свою не отдали, а я – кто? Я ничуть не лучше тех девиц, что сегодня одного любят, завтра – другого, а замуж выходят для того, что жених богат и в чинах. Я обманулась, и обманулась жестоко. Меня Господь покарал за то, что я обещала верность – а соблюсти не умела. Это было, как будто я душу свою потеряла, как будто ангел-хранитель от меня отлетел…
Федька решительно ничего не понимал.
– Я никого более видеть не желала, и вдруг мне сказали, что вы, сударь, ранены… и душа моя проснулась… Простите меня, ради Бога! Я не желала этого… я вас узнала тогда и обрадовалась… я жизнью вам опять обязана… и более, нежели вы думаете… Сколько бы ни прожила – каждый день Богу за вас молиться буду! Ведь вы Феодор, а которого Феодора память?
Этот взволнованный шепот достигал слуха – но не достигал ума. Федька все еще не верил глазам своим, и лишь горячая восковая капля, упавшая на руку, убедила его – Варенька впрямь здесь и сейчас, в этой комнатушке, говорит с ним и, статочно, прощается…
– Сударыня…
– Молчите, не старайтесь меня отговорить. Я слово свое должна соблюсти. Я клялась, что ввек у меня иного жениха не будет, кроме Петруши, и что же?.. Нет, коли я в миру не могу удержаться от соблазна, то пусть меня обитель примет, там я буду о нем молиться!.. И о вас…
– Сударыня…
– Я только вас видеть хотела, до других мне дела более нет! Вы меня от смерти спасли…
