Федька резко приподнялся на локте и едва не ткнулся губами в Варенькино лицо.
– Нельзя же так! Нельзя вам в обитель! Ни в чем вы не виноваты! Не смейте так думать…
– Нет, нет, вы не знаете… я ведь поддалась, не устояла… я, помните, вам обещала, что буду век ему верна?.. А сама?..
Федька, конечно же, помнил все, о чем они говорили в том заваленном подвале, откуда он прорывался вверх.
– Ну так что же? – спросил он безнадежно. – В келье-то другие соблазны, их там еще больше, вы не знаете…
Сам он знал об этом от Устина, который, покидая Лубянку, с гордостью говорил, что избирает трудный путь, что коли к мирянину один бес приставлен – его смущать, то к монаху – сто бесов, и все без дела не сидят.
– Нет, нет, я должна смирить себя, вы не знаете… Он ведь меня околдовал, я его во всем слушалась, а он лгал мне безбожно, а коли я бы не узнала, что он лжет?..
Федька ничего не понял, только ощутил опасность – Вареньку нельзя было отпускать ни в какую обитель.
– Нельзя вам туда. Там строгости, а у вас грудная болезнь, опять кровью кашлять будете, – напомнил он.
– Ах, да скорее бы! Я сейчас не могу за Петрушу даже свечку поставить, нельзя, говорят – грех, но там – там-то я смогу за него молиться? Я вымолю его! Вы только простите меня, что из-за меня у вас такая беда… и ничто более меня не удержит!.. А вас, сударь, я вовеки не забуду!
Сбылась безумная мечта – Варенька, в отчаянии плохо понимая, что дозволено и чего не дозволено благовоспитанной девице, поцеловала Федьку в щеку и, быстро поднявшись, отступила к двери. Взяв свечу в левую руку, правой она Федьку перекрестила – и пропала!
– Стойте, стойте! – закричал Федька, пытаясь подняться с постели. – Кто там есть?! Держите ее! Не пускайте! Нельзя ей!
В комнатушку ворвался высокий кавалер.
– Молчи, дурак! Сбесился, что ли?
Федька узнал поручика Тучкова.
– Что это? – растерянно спросил он. – Я что, во сне кричал? Она мне снилась? Ваша милость!
– Снилась, видать, – успокоил Левушка. – Ложись ты, ради Бога. Может, тебе какой микстуры дать? Вон Матвей целый штоф оставил. Дай-ка я тебя напою – и полегчает.
Левушка угадал – в штофе была разведенная опиумная настойка, позволяющая спать, не ощущая боли.
Дав Федьке дозу, от которой и слон бы на месте заснул, Левушка посидел с ним еще несколько минут, успокаивая и обещая, что коли слушаться доктора Воробьева – то через неделю уже можно и до Рязанского подворья доехать.
Потом он вышел в сени, где стояли у подножия лестницы Степан Канзафаров и Варенька в длинной шелковой накидке.
– Какая я неловкая, – сказала огорченная Варенька. – Он ранен, а я к нему с глупостями… что он, как он?..
– Я ему микстуру дал, сейчас заснет, – несколько подражая Матвею, молвил Левушка. – А теперь, сударыня, пожалуйте наверх, в кабинет. Господин Архаров желает вам несколько вопросов задать. Не бойтесь, сударыня, господин Архаров знает, как вести себя с девицами…
И точно, подумал Левушка, знает, коли ловко выманил эту сумбурщицу из дома княжны Долгоруковой.
Варенька задумалась.
– Вы при нашей беседе будете? – спросила она.
– Буду, разумеется. Вам, сударыня, кто-то наговорил, будто подчиненные господина Архарова плохо воспитаныи что сам он страшнее чумы, – с досадой отвечал Левушка. – Кабы госпожа Долгорукова вашей встрече с обер-полицмейстером не препятствовала, все было бы, как в свете делается – вы бы в присутствии пожилой дамы с господином Архаровым беседовали сколь угодно долго. А у нас тут пожилых дам нет, но наедине с мужчиной вам быть не придется…
Варенька, решившись, стала подниматься по лестнице, Канзафаров без спросу пошел за ней. Он все еще видел в Вареньке невесту своего покойного хозяина и полагал обязанностью защищать ее всюду, даже в особняке обер-полицмейстера. Левушка поглядел на эту пару снизу, хотел было оставить Степана внизу, но передумал – Варенька знала, что это денщик Фомина, знала также, как он пытался ее спасти, и коли ради ее доверия придется посадить в кабинет Канзафарова, то и пусть… лишь бы не пришлось среди ночи искать пожилую даму с безупречной репутацией!..
Сам он был немного разочарован встречей.
Портрет на груди сделался ему привычен и даже необходим – он часто глядел на крошечное красивое личико, на девушку-дитя с печальными глазами. Точно так же ему, всегда бодрому и готовому веселиться, нужны были песни господина Попова, написанные словно бы от лица несчастного любовника. И он вполне искренне и бодро пел, сам себе аккомпанируя на клавикордах, такой, к примеру, нежный куплет:
Далее в песне следовало удивительное воспоминание о будущем – любовник прежалостными стихами рассказывал, как он умрет с именем своей красавицы на устах; она же, равнодушная, явится к гробу, чтобы произнести краткую эпитафию. И все это Левушка превосходно изображал голосом и аккордами, да так, что у самого порой слезы на глаза просились. Однако было это особой утонченной игрой души, и коли бы не красота слов, не красота музыки, то и не разыграла бы душа сама для себя сию трагическую пастораль.
Живая Варенька, не столь прекрасная, как на портрете, болезненная и сумбурная, не вовремя произносящая возвышенные речи, та Варенька, которую он встретил в переулке у калитки, которой не сразу сумел объяснить, кто он таков и для чего тут бродит, показалась ему в эту ночь даже недостойной своего мечтательного живописного образа. И Левушка, доставив ее в архаровский особняк, все время пытался понять – для чего же он все это время не расставался с миниатюрой? Совесть, однако, подсказывала: миниатюра спасла ему жизнь, а неблагодарность – грех. И он был смущен, как бывает смущен всякий, раскрывши кошелек, где должны лежать золотые червонцы, но обретши там медные пятаки.
Не давая воли таким странным размышлениям, Левушка взбежал по лестнице – как и положено длинноногому вертопраху, через две ступеньки.
Архаров при полном параде, блистая золотым шитьем, сидел за столом и с любопытством глядел на дверь. Девушка, которую Левушка с Канзафаровым привезли к нему, возможно, была единственной законной наследницей российского трона. Стоило подумать об этом – делалось жутковато. И ведь даже неизвестно – как ее принимать. Дамы в гостях у Архарова бывали, но приезжали с мужьями и днем, усаживали их в гостиной, Меркурий Иванович знал, как это делается. А вот ночью… кофей, что ли, велеть изготовить?..
Никодимка в дорогой ливрее торчал снаружи, чтобы соблюсти приличие и доложить о гостье. Посылать его возиться с кофейником – нелепо, а только он и умел приготовить напиток должным образом, чтобы аромат заполнил весь особняк. А подавать конфекты со сладостями без кофея тоже как-то странно – словно малое дитя в гости принесли…
Саша, тоже принаряженный, стоял у расписного шкафа-бюро. Он все приготовил – бумагу, свежие чернила, несколько новых перьев собственноручно заточил по своему вкусу. Словом, являл собой прекрасного секретаря – и только отрешенный вид свитетельствовал, насколько он сейчас томится без своих астрономий.
Дверь открылась – и Никодимка, вроде бы вышколенный, доложил радостно и с совершенно неожиданними выкрутасами:
