– На жулика взяли?
– Так…
Устин не сразу понял, что Яшка присел возле мертвеца.
Демка опустился с ним рядом и, насколько позволяла ночь, вгляделся в белеющее лицо Харитона. Потом потрогал левую руку, поднял ее, дал ей упасть.
– Точно, – сказал он. – Царствие небесное… Куда они похляли?
– Вроде за рым зашли, там мас их усеньжил…
– Скенно?
– Стремшан.
– Кас, ховряк, стремшанный кто?
– Кульмас его знает. Он, сдается, и приткнул Ямана…
Устин молча крестился, бормоча молитву Иисусову. Он слышал краткий разговор архаровцев и неким иным умом – не тем, который пользуется словами, а глубинным, разумеющим без слов, – понял их: они говорили об убийцах. Он не знал, что странный богомолец, который вел себя как заезжий барин, и отец Флегонт пошли искать его самого, и не сообразил, кого назвали знакомыми словами: касом и ховряком.
Не до того ему было.
Перед ним лежало тело человека, который только что был жив, бодр, выполнял архаровский приказ, который как-то, застав склоку между Устином и стариком Дементьевым, утихомирил дряхлого канцеляриста… который просто всякий раз, как сталкивались на Лубянке, глядел на Устина, а Устин глядел на него…
У них не было общего прошлого – застенка, чумного бастиона, штурма ховринского особняка. Зато это прошлое связывало с Харитоном Демку и Яшку-Скеса. И они говорили, как люди, у которых душа ненадолго окаменела – таким образом не допуская в себя боль.
– Слышь, Устин, – обратился, выпрямляясь, Демка. – Ты тут побудь. Ежели их только трое… Будь тут, жди нас. Коли что – прячься.
– Да пусть бы он вовсе ушел, – тихо подсказал Скес. – Обуза ж…
Демка думал совсем недолго.
– Тут останется. Вон туда поди, только не вылезай, молчи, Христа ради, нам только твоих дурачеств недоставало…
– Это они тебя искали, на него налетели, – добавил Яшка. – Так что – верши…
– Будь на стреме, – призвал совсем ошалевшего Устина Демка. – Похляли…
И архаровцы молча и даже не очень прячась пошли туда, где, по Яшкиному разумению, скрылись убийцы Харитона.
В какой-то давней, уже призрачной жизни Устину доводилось читать над покойником. Ночь, проведенная у гроба, никогда не казалась ему страшной – что страшного в теле, покинутом бессмертной душой? Но сейчас он вспомнил не тот свой скромный приработок, а Митеньку, бедного Митеньку, от горя лишившегося рассудка. Митенькина смерть стала для него тяжким испытанием – столь тяжким, что он, страстно желая кары, едва не угодил на виселицу.
Оба погибли одинаково, Митенька и Харитошка-Яман, – от ножа.
Значило ли это что-нибудь?
Для Устина – несомненно. Он привык во всем видеть указание Божия перста, и в повторении давних обстоятельств, разумеется, было нечто важное. Нож, который архаровцы по-байковски все еще называли жуликом, был главной приметой сходства, как бы призванной привлечь Устиново внимание. Других он, как ни бился, не находил.
Напрочь забыв, что велел Демка, он опустился на колени перед мертвым Харитоном и стал молиться, но молитва вышла странная, двойная, уста толковали о новопреставленном рабе Божием, душа же твердила один-единственнй вопрос: Господи, а как же я, я-то как же?..
– Мне-то как быть? – спрашивала душа. – Вот я, Господи, стою перед тобой, пути своего не ведая… Ты вразумляешь, а мне что-то никак не понять…
Устин не знал, можно ли мысль, его посетившую, считать ответом. А мысль была такая: вот перед тобой, Устинушка, человек; человек беспредельно грешный – иначе бы не угодил на чумной бастион; вот он жил себе, жил, уверенный, что есть время замолить давние грехи, да и взяли его на жулик… И что же скажешь ты, Устинушка, истребитель внутренней гордыни и воитель против Дунькиного разврата, в его защиту?
И ничего ты не скажешь, Устинушка, – так далее развивалась язвительная мысль, – оттого что пробыл ты в полицейской конторе три года среди грешников, всячески оберегая свою чистоту, и даже не узнал, откуда этот Харитошка-Яман взялся, в чем у него нужда, есть ли в комнате, что он снимает где-то на Якиманке, хоть один образок. Жил ты – сам по себе, и всякий архаровец, брат Устин, в твоем понимании был сам по себе, и хотел бы ты сейчас замолить его грехи – да ведь ты их даже не ведаешь!
Ты ведь и Митеньки своего ненаглядного толком не знал, – вот что преподнесла мысль, ища, где бы побольнее ужалить, – ни откуда взялся, ни как жил до того дня, когда приснилась ему Богородица и попросила собрать денег на всемирную свечу. А ты свечу эту дивную любил, Устинушка, и себя любил – как особу, приближенную ко всемирной свече, и не пришло тебе на ум поспрашивать добрых людей – нет ли у Митеньки родни, отца-матери, братьев-сестер, чтобы взять его к себе, потому что нуждался он в заботе и безопасности, ты же ни того, ни другого дать не мог…
Очевидно, ровно столько же ты можешь сделать и для горемыки Харитона, – так завершилась мысль, – сопроводить его на тот свет молитвой, которая более нужна тебе для твоего утешения, нежели ему – для спасения его души…
Трудно сказать, сколько времени прошло с той минуты, как исчезли во мраке очень спокойные и деловитые Демка с Яшкой-Скесом. Устин обнаружил вдруг, что он перестал читать молитву, а просто сидит на пятках и чего-то ждет, возможно, морковкина заговенья. И нет в нем ни тоски, ни сострадания, вообще ничего нет, кроме умственного поединка с самим собой, и даже не понять, кто подсказал ядовитые вопросы.
Озабоченный этим, Устин не сразу услышал голоса. Сперва подумал было, что возвращаются архаровцы, потом его осенило – они не станут говорить так громко. И он успел вскочить, успел присесть за лестницей, ведущей на крыльцо, когда явились три человека и встали над Харитоновым телом.
Один держал фонарь, двое положили рядом с Харитоном нечто продолговатое.
Человек с фонарем был в длинном, почти до пят, черном кафтане. Устин из своего укрытия хорошо видел его лицо, полное лицо немолодого статного мужчины, уже утратившее упругость щек, уже словно бы стекающее вниз. Увидел и короткую негустую бородку, вроде бы рыжеватую.
– Глядите, чтобы чего не потерять, – приказал мужчина. – Тщательно глядите.
И поднял фонарь повыше.
В круге света Устин увидел тело – поперек груди шла светлая лямка холщовой сумы, приколотая к телу ножом, почти как Митенькино одеяло, – увидел также травку, на которой тело лежало, и руки, шарящие в ней.
– Нет, батюшка барин, ничего он не потерял, – сказал молодой, звучный и уже несколько знакомый голос.
– Ты за ноги бери, а ты за плечи бери…
Тело переложили на носилки, суму пристроили Харитону на живот.
Устин глядел, приоткрыв рот и понимая, что все в мире зачем-то повторяется.
Носилки были подняты, мужчина с фонарем пошел впереди, все трое безмолвно удалялись – и некая спасительная мысль посетила Устинову голову: вот так же они удалятся сейчас и из его жизни, в ней больше не будет никакого Харитона.
Он вздохнул с облегчением – и в самом деле, не нанялся же он охранять то тело…
Однако стало любопытно – куда это понесли покойника. Устин глядел вслед удалявшемуся фонарному свету и вдруг сообразил – миновав огороды, пройдя мимо Рождественской обители, эти трое исчезнут в переулках, выйдут к Неглинке – и все! И нет больше мертвого тела! Особливо коли у них хватит ума спуститься малость пониже по течению.
Он знал, сколько мороки с опознанием бывает, когда обнаруживается голый и распухший утопленник.
