Архаров знал, что сия милая гримаска и мечтательный взгляд разучены перед зеркалом. Дуньку выдавали глаза – чересчур внимательный для юного вертопраха взгляд.
– Ты, Дуня, сейчас отправишься в Лефортово с Ушаковым. Хитри как знаешь, да только проберитесь в Оперный дом, найдите там Тарантееву да выведите ее поскорее. Она столько знает про всякие безобразия, что коли ее нынешний любовник примется следы заметать, то первым делом свою любовницу на тот свет спровадит. Поняла, Дуня?
– Поняла, Николай Петрович.
– Сумеешь ей втолковать?
– А чего втолковывать?
Вот сейчас Дунькин взгляд был чист, как у дитяти, еще ни разу в жизни не уличенного во лжи.
– Только это – и ничего более, поняла?
– Не поверит, сударь, я ее знаю – не поверит, – возразила Дунька. – Ей пообещали, что будет там на первых ролях, вот она и подумает, что меня соперницы подкупили. Ты, сударь, театральных интриг не знаешь, а я от них едва с ума не сбрела.
– Она права, Николаша, – подал голос Левушка. – Я тоже актерок знаю. Театральная девка за ролю душу продаст. Она из театра уходить не захочет, а только шум подымет…
Вдруг Архаров встал.
– Накликал! Вон и у нас опять шумят, – сказал он недовольно. – Эй! Сбесились вы там, орлы, что ли?
Дверь распахнулась, влетел Яшка-Скес. Подрясник на нем был разорван по плечу, сумы уже не было.
– Ваша милость, аларм! В Сретенской обители, в подвале, склад оружия! Харитона убили, Устина, сдается, тоже! Демка остался следить – как бы не вывезли! Я насилу убрался – в воротах с каким-то иноком сцепился…
Левушка вскочил, едва не взвизгнув от восторга.
– Молодец, хвалю, – быстро отвечал Архаров. – Тимофей! Всех – в ружье! Все важные задания – побоку! Ступай, выдай молодцам оружие.
– Слушаюсь, ваша милость, – отвечал Тимофей. – Действовать открыто?
Архаров на миг задумался.
– А какого хрена ты через ворота шел? – спросил он Яшку.
– Так, ваша милость, там, в обители, полно народу толчется, и коли бы я к дырке в заборе потащился, или бы к Рождественской обители через огороды, меня бы приметили. А я тихонько так к воротам пошел, бреду, бормочу, и тут этот кляп жеребячий хвать меня за подрясник!
– А чего бормотал-то, Яша? – встрял Левушка.
– Чего-чего… Все они бормочут, ходят и бормочут, ну и я… чем я их хуже?.. – несколько смутившись, произнес Яшка.
– Ты, Скес, матерился втихомолку, я тебя знаю, – положил конец прениям Тимофей. – Так что, ваша милость, тихонько не получится. А что за народ?
– То-то и оно! Такие же они богомольцы, как я – папа Римский! – после этого Яшкиного объяснения вопросов у Тимофея уже не возникало, и он лишь спросил Архарова, не умнее ли будет послать за полицейскими драгунами.
– Сашка, пиши… – Архаров продиктовал записку, подписал, и Макарка тут же с ней унесся.
– Откуда взялись эти богомольцы – догадался? – спросил Левушка.
– Не догадался, а знаю. От Троице-Сергия. Мы в Ростокине к толпе пристычились, а те там уже шагали и вместе с нами в Сретенской на ночлег попросились. Потом мы насилу Устина отыскали… вот, извольте! – Яшка достал из-за пазухи Устиново «донесение».
– Тучков, читай! – тут же велел Архаров. – Арсеньев, ты тоже послушай.
Тимофей, уже взявшийся за дверную ручку, остановился и выслушал все, что Устин накопил за несколько дней наблюдений.
– Гляди ты, – Архаров хмыкнул и покрутил носом. – Не такой уж он и безнадежный, наш дьячок. Дуня, ты еще здесь?
– А что, сударь, не тот ли это Устин, что писарем у вас служит? – спросила несколько обеспокоенная Дунька.
– Служил, матушка, бросил он нас, – с прискорбием сообщил Тимофей. – В Сретенскую обитель подался всего Рязанского подворья грехи замаливать. Ни с того, ни с сего…
– Как же ни с того, ни с сего? – удивился Яшка. – Ты, дядя Тимофей, не слышал, что ли? Девка его какая-то послала через два хрена вприсядку! Вот он с горя и побрел спасаться!
Дунька ойкнула, вдруг засмеялась, смутилась и выскочила за дверь.
Левушка ахнул и остался стоять с разинутым ртом. Архаровцы переглянулись.
– А губа у дьячка не дура, – сказал Яшка.
– Дуня! Не кобенься! – крикнул Архаров, и она вернулась, румяная до такой степени, что пришлось прижимать для охлаждения к щекам ладошки.
В Дунькиной жизни много всякого поднакопилось – она даже однажды ночью носила подбрасывать чужого ребеночка к богадельне на Никитской. Состоя при Марфе, она спозналась с десятком мужчин прежде, чем на Москву обрушилось моровое поветрие, а потом, служа госпоже Тарантеевой, участвовала в заковыристых театральных интригах, бегая с записочками и передавая изустно разнообразное вранье. В эту пору ее жизни Дуньку неоднократно пытались подбить на грех театральные служители, но она живо их раскусила – и тот, чьим долгом было зажигать и тушить свечи, столько же мог рассчитывать на ее благосклонность, сколько на должность российского посла при султанском дворе. Потом же Дуньку возвысил, сделав настоящей метресой, Гаврила Павлович Захаров, – тут-то она и поняла себе цену. Ее пытались от Захарова отбить, сулили деньги, но все это разбивалось, как волна о скалу, о Дунькино благоразумие, еще более укрепляемое Марфой. Она привыкла ценить женскую привлекательность в рублях: такой-то князь купил своей мартонке экипаж, а такой-то граф – всего лишь богатое платье, значит, любит свою девку менее, нежели князь – свою. Но в Дунькином мире такого не случалось, чтобы кто-то от неразделенной любви сбежал в монастырь, и она сперва от такой новости растерялась, потом рассердилась – вот ведь что за дурачество! – а потом, уже едучи с Сергеем Ушаковым в Лефортово, всю дорогу думала – и до того додумалась, что никто до сих пор настолько ее не любил, чтобы с горя принимать постриг…
Обер-полицмейстеру было не до Дунькиных проказ, и он кратко внушил ей: сожитель госпожи Тарантеевой, кем бы он ни был, впутался в заговор, да такой, что по его милости придется теперь штурмовать обитель; кроме того, актерка, зимой пропавшая неведомо куда, статочно, была увезена в Санкт-Петербург, чтобы, подученная князем Гореловым, изобразить там некую высокопоставленную даму в маске, и за это актерство она сейчас может получить нож меж ребер и вечное упокоение в Яузе… Дунька, слушая, деловито кивала, и это Архарову понравилось – она запоминала доводы, которыми могла выманить глупую Маланью Григорьевну из театра, чтобы потом актерка дала в полицейской конторе замечательные показания. Опять же – Дунька даже не пыталась спросить, на каком основании Архаров приказывает ей исполнить свое опасное поручение.
Затем Ушаков и Дунька отправились выполнять приказание. Ушаков, заранее предупрежденный, отыскал знакомого извозчика, на которого можно было положиться, и они уехали в Лефортово.
Сейчас следовало отвезти Вареньку к Волконскому и отправляться с визитами по тем господам, чьи векселя отыскались в Кожевниках…
Архаров подошел к окошку. Вид у него был таков, что все в кабинете примолкли – и даже Тимофей, опять взявшийся за дверную ручку, встал в пень, не желая, чтобы заскрипели петли. Обер-полицмейстер явно собирался с духом, чтобы принять решение. И это ему с первой попытки не удалось.
– Тимофей, дождись драгун, пока ждешь – пусть тебе Яшка нарисует, где там что, – распорядился он. Умение рисовать план местности отличало многих шуров, как и умение запоминать подробности такого плана. Архаров знал, что где-то там за Сретенской обителью есть Рождественская, но о расположении обоих Кисельных переулков уже имел смутное понятие, а на Грачевке вовсе не бывал ни разу.
– Будет исполнено, ваша милость, – и Тимофей с превеликим облегчением покинул кабинет.
– Ну так едем, что ли, Николаша? – спросил Левушка.
