Карета действительно въезжала на крутой Кузнецкий мост. Там и застряла.
Недоросль волновался, восклицал, переходил на французскую речь, наконец выматерил Левушку – материть Архарова побоялся. Левушка дал сдачи, и дал щедро – любовь к музыке вкупе с возвышенными чувствами у него была сама по себе, а понимание жезненных необходимостей – само по себе, и на полковом плацу, школя рядовых, он мог загнуть весьма выразительную словесную загогулину, беря в том пример со старшего товарища. Опять же, и архаровцы, общество которых он любил, многому могли научить.
Наконец карета опять тронулась и с переменным успехом добралась до Мясницкой, оттуда – до Покровских ворот. За ними уже стало полегче.
– Гляди-ка, – сказал Архаров, отодвигая занавеску. – Вон сколько публики-то собирается…
И точно – к единственному в той части Москвы мосту через Яузу катили кареты с гербами на дверцах. Левушка насчитал их четыре.
– А что, сударь, когда свой инвитасьон изволил получить? – спросил Архаров недоросля. – Не может быть, чтоб давно…
– С утра от тетушки доставили. Она писать не охотница, прислала с человеком заместо записки, а на словах – чтобы я за ней заехал. Мой-то экипаж новомодный, щегольской, а у нее… – Вельяминов задумался, припоминая для сравнения хоть какое древнее историческое событие. Но ничего древнее минувшего царствования он не ведал.
Однако Архаров с Левушкой догадались, в чем загвоздка.
– Времен царя Гороха, – сказал невеликий историк Архаров, и одновременно Левушка произнес:
– Времен царя Навуходоносора!
– Кажись, нам повезло, Тучков, – пробормотал Архаров. – Ну, Господи благослови…
Карета подкатила к театральному подъезду. Все было устроено наилучшим образом – по довольно широкой дуге экипажи один за другим доставляли знатную публику и тут же отбывали в аллею за театром. Левушка выпрыгнул первым, следом при помощи лакея вышел недоросль Вельяминов, последним выбрался Архаров. И тут же, не сговариваясь, поручик Тучков и полковник Архаров встали справа и слева от недоросля, причем полковник незаметно уперся ему отставленным большим пальцем в бок. Недоросль как приоткрыл рот, так и не мог закрыть обратно: он понял, что при малейшем его неповиновении раздастся выстрел.
– Доставай, сударь, инвитасьон из кармана, – прошипел Левушка.
Приглашение выглядело как обычное письмо на имя милостивой государыни, и так далее, с указанием названия трагедии и с подписью князя Горелова. Оно потребовалось уже в театральных сенях, где подошел некий кавалер и осведомился, с кем имеет честь. Недоросль объявил себя племянником госпожи Хворостининой, а Архарова с Левушкой тоже причислил к родне. При этом Левушка пришел ему на помошь, затеяв считаться родством с отсутствующей дамой, Архаров же отвернулся – его довольно уже запомнили москвичи и могли признать в лицо.
К счастью, прибыл экипаж, в коем сидели какие-то важные господа, и кавалер устремился к ним. Архаров окинул взглядом сени и обнаружил, что стоит в них, разбившись на две компании, какой-то разномастный народ, одни мужчины, причем у многих – сабли или палаши. В театральную залу они явно не спешили.
Архаровская подозрительность, и без того рвущаяся в дело, как стая охотничьих псов со сворки, тут же отметила какое-то тревожное состояние этих вооруженных мужчин.
– Идем скорее, – шепнул Левушка, которому было несколько не по себе: они втроем стояли посреди сеней, Вельяминов мог в любую минуту вытворить очередное дурачество…
Наконец Архаров, Левушка и недоросль оказались в театральной зале.
Это было немалое помещение с десятью рядами кресел, причем задние ряды стояли уже на возвышениях, и с неимоверным количеством небольших лож, разделенных между собой стенками, и каждая стенка имела в торце обращенную к залу высокую колонну. Ложи были расположены полукругом, и в некоторых уже сидели дамы.
– Позволь, сударь, а ведь мы сюда сдуру проскочили, – сказал Левушка Вельяминову. – Тетушке твоей, поди, ложа полагается. Пошли ее искать.
– На что тебе ложа, Тучков? – спросил Архаров, озираясь по сторонам. За все время своей московской жизни он ни разу не побывал в театре, все было как-то недосуг, и теперь изнемогал от любопытства.
Кое-что в зале успели подновить, кресла, казалось, были новые, но вот расписной потолок остался таким, каким его видела еще покойная императрица Елизавета Петровна, когда по случаю ее коронации тут давали оперу «Титово милосердие», и сразу же за ней – балет «Радость народа, появление Астреи на российском горизонте и о восстановлении златого века». На потолке же был представлен этот златой век, только потусклел и облупился.
Портал сцены тоже блистал чистотой и свежей краской. Но натянутая сзади преогромная холстина с изображением крепости, состоящей из толстой башни и стен, на которые употреблены были булыжники, сдается, имела славное прошлое.
– Увидишь, – лаконично произнес Левушка.
Не отпуская от себя Вельяминова, они вышли в маленькую дверь возле рампы, где уже горело множество свечек, попали в какие-то сенцы, поднялись по лестнице и угодили в большой подковообразный коридор, куда выходили двери лож.
– Вот, Николаша, что нам потребно, – Левушка указал на дверь, как бы завершающую собой огромную подкову. – Вот отсюда можно попасть за кулисы.
– На кой нам туда?
– А как ты полагаешь, для чего вся сия трагедия затевается? Коли наш князь желает нечто сообщить публике со сцены, то он и сам там, – Левушка указал на дверь. – Я знаю, там у актеров уборные есть, кладовые, чуланы разные, я бывал…
– А петиметра куда?
Это был нешуточный вопрос. Коли отпустить Вельяминова – так он, поди, подымет переполох. Тащить же его с собой – тоже опасно. Левушка это прекрасно понимал и задумался на несколько довольно трудных для него мгновений. Хотя он и был любителем всего изящного, хотя душа его желала плавать в разноцветных волнах и всплесках клавикордной музыки, однако разум немедленно намекнул, что жизнь оного петиметра немного стоит, когда речь идет о заговоре бунтовщиков…
И тут же в спор вмешалась честь. Но выступила она с довольно странным, как потом понял Левушка, заявлением. Честь забеспокоилась о чистоте клинка дворянской шпаги. То есть, догадайся поручик Тучков прихватить с собой подходящий нож, честь промолчала бы – все-таки тут речь шла о верности присяге и защите Москвы от самозванца. А тут она возмутилась – невозможно порешить человека шпагой кроме как в благородном поединке!
То же самое происходило и в голове у обер-полицмейстера. Только он, как особа менее возвышенной натуры, подумал не о шпаге, а о пистолете. Был бы нож – иное дело, а выстрел произведет мало того что опасный, так еще и преждевременный шум.
Архаров и Левушка посмотрели друг на друга столь выразительно, что даже вертопрах Вельяминов сообразил, что у них на уме.
– Да вы что это?! Да вы!.. – воскликнул он, являя собой образ отчаяния: дыхание отяжелело, глаза вылезли на лоб, смыслу в них не осталось вовсе.
– Молчи, дурак, – тихо сказал Левушка. – Молчи, Христа ради… Николаша, может, мы его в ложе запрем? Свяжем и запрем?
– Брыкаться начнет, – отвечал Архаров. – Бабье переполошит. Да и нечем. А что, Тучков, там ведь купидонов с небес на веревках спускают?
По взгляду Левушка понял, что Архаров имеет в виду таинственный закулисный мир.
– И точно, – отвечал он. – Идем, Вельяминов. Моли Бога, чтобы нашлась для тебя прочная веревка.
Недоросль рухнул на колени.
Тут из-за изгиба коридора послышались шаги, голоса, медлить было никак невозможно, Левушка распахнул дверь, а Архаров за шиворот втащил туда Вельяминова.
Оказались они в полумраке – где-то горела свеча, но далеко и высоко. Почти сразу от двери вверх вели
