приделаны дощатые люльки, и находились любители, забравшись в эти люльки, повисеть при неторопливом обороте колеса вниз головой, даже отчаянные девки – и те туда лезли. Визгу было – хоть уши затыкай.
Саша не осмелился предложить Грушеньке покататься на простых качелях, а Грише это и в ум не взбрело. Они пошли дальше – мимо пивного шатра-«колокола», мимо лотков с лакомствами, к палаткам цыган – смотреть медведей. Саша только успевал отмахиваться от бузников и сбитенщиков, предлагавших свой товар.
Но у самых палаток им попался Гришин знакомец, спешивший прочь.
– Нешто это медведи? – возмущался он. – Идем со мной, мне показали – вон там мужики из Курмыша медведей привели. Так то медведи! Мало что, вставши на дыбки, кланяются, по-солдатски маршируют, и на палке, как малые ребята, катаются! Так они еще у хозяина из-за щеки лапой табак вынимают! Когтем цепляют, не иначе! Сказывали – вино и пиво пьют!
Все вместе отправились смотреть курмышских медведей, и оказалось, что на них и покататься можно. Грушенька взмолилась, как дитя, и Саша, дав две копейки, помог ей сесть на медвежью спину и за руку держал, пока она проехала с десяток шагов.
Душа его впала в неслыханный восторг – умник и книжник впервые в жизни держал вот так девичью руку. Но это было еще не все – они рядышком сели в люльку карусели. Гриша отговорился головокружением, а Саша катался с Грушенькой, пока ей не надоело. Вот это воистину был праздник – куда значительнее Кючук-Кайнарджийского мира с турками!
Пока он развлекался, Степан изловил мошенника, успевшего вынуть кошелек из чьего-то кармана, и, заломив подлецу руку, быстро выволок его из толпы, потащил к драгунам. Только успел крикнуть Грише, чтоб никуда без него не уходили, тут стояли.
Пока ждали Степана, встретились у каруселей с почтенным семейством Гришиного соседа – отставного майора Молодцова – с его сынами и невестками, а также внуками. Внукам, десятилетним близнецам, кто-то рассказал про штукаря, умеющего подбрасывать в воздух множество предметов и не давать им падать наземь. Они на масленичном гулянии видели шута, кидающего три яйца и три деревянные ложки, но этого им было мало, а на Ходынском лугу где-то подвизался великий мастер, кидающий шесть тарелок, да так быстро, что уследить за ними было совершенно невозможно.
– Пойдем поищем, – сказал, усмехаясь, Молодцов, – не то от от них покою не будет. Сами, чего доброго, в шуты пойдут, сколь яиц у хозяйки моей стянули да, кидаючи, поколотили!
Тут же принаряженные, в чистеньких кафтанчиках близнецы получили от бабушки по легкому подзатыльнику – чтоб не забывались.
Удивительного штукаря отыскали возле самой крпости «Еникале», он стоял там на помосте и держал в воздухе разом три табакерки и две винные бутылки, а на лбу имел трость и, запрокинув голову, преловко ее удерживал. Народ, окруживший помост, едва не крестился, глядя на такое мастерство. Штукарь и точно был похож на черта – высокий, худой, носатый, черномазый.
– О Господи! – сказал Саша.
Он Бога поминал нечасто, но тут не удержался. Штукарь на помосте был ему несколько знаком. Этого чудака Саша видел два года назад в шулерском притоне, куда угодил сдуру, переодетый французской девкой из модной лавки. Там он скакал босиком, в одной рубахе, по дорогим мебелям, корча из себя шута горохового, добывал орехи из человеческих носов и проделывал всякие чудеса с картами.
Тут же он был в нарядном палевом кафтане, впору придворному вертопраху, и черные его космы преобразились в белокурые, высоко зачесанные, с модными маленькими буклями. Однако такой нос не спрячешь, да и живое лицо скалилось, как у мартышки, – не часто такой оскал увидишь. А увидишь – надолго запомнишь.
Саша завертелся в поисках Степана Канзафарова.
Степан же забрался на какой-то деревянный торчок с края помоста и оттуда, не обращая внимания на ловкача, озирал публику. Он был на службе – и красота мира, шум праздника, нарядные девки были не для него.
Саша пробился к архаровцу и дернул его за полу кафтана.
– Степа, глянь-ка на ловкача. Не признаешь?
Канзафаров повернулся и присмотрелся.
– Нет, а что такое?
– Степа, он в Кожевниках служил! Тоже вот так-то всякие предметы кидал! Я видел, я знаю…
Но Канзафаров никак не мог припомнить этого человека.
– Я тебе точно говорю! Он умеет неприметно вещи отнимать… гляди, гляди!..
Очевидно, для передышки штукарь подвал к себе на помост желающих вот так покидать табакерки с бутылками – позвал неприятным скрипучим голосом, но на чистом русском языке. Он обещал, что это так же просто, как двумя ногами по земле ступать. И вылез пьяноватый парень – в том состоянии, когда ноги еще держат, но море уже по колено. Он был поставлен лицом к публике, получил в левую руку одну пустую бутылку, в правую – две, подкинул их разом – и они грохнулись на помост, к огромному восторгу толпы.
Штукарь вручил огорченному парню калач за отвагу и, выждав, когда он полезет с помоста, окликнул его, потрясая вязаным кошельком. Как он на глазах у всей публики вынул у жертвы этот кошелек – было совершенно непонятно.
– Он же, он самый! – твердил Саша. – Итальянец! Сказывали, ему господин Архаров денег дал и приказал на Москве не показываться. А он, гляди-ка, вернулся!
– Сукин сын… – пробормотал Степан.
Может, он не стал бы ничего затевать, но Архаров грозился днем разъезжать по Ходынскому лугу и за всем смотреть. Коли он увидит штукаря (тот как раз установил трость на трость, сверху дивным образом – блюдо, поставил все это себе на лоб и начал приплясывать), то вспомнит его и начнет разбираться – почему этот урод до сих пор в Москве? А обер-полицмейстерской ругани Степан недавно уже наслушался вдоволь.
Беда была еще и в том, что Канзафаров, забравшись в шулерский притон, от всех там прятался, мало кого видел, черномазую рожу никак признать не мог, а Сашин азарт вдруг показался ему сомнительным.
– Слушай, Коробов, тут Федя Савин поблизости, вон там, где круг для джигитов. Сбегай-ка за ним, может, он точно признает?
– Экий ты!..
И Саша, попросив Гришу с Грушенькой не уходить, кое-как растолкал толпу и побежал к кругу, где лихие наездники показывали чудеса – носились, свесившись вниз, ведя рукой по песку и держась лишь носком сапога за какую-то петлю у седла.
Канзафаров посмотрел ему вслед – пожалуй, Коробов все же прав, и следует того ловкача гнать с помоста и из Москвы поганой метлой, невзирая ни на какие праздники…
Федька тоже высмотрел себе местечко повыше. Он после ночной суеты прихрамывал и бегать не желал, но это было и необязательно – он не стал переодеваться, и народ, видя архаровца в мундире, уже вел себя потише. А две молодые цыганки, поймав его взгляд, сразу же убрались от круга.
С завистью глядя на всадников в халатах, Федька тосковал – ах, почему он так не умеет? И воображал, как бы он понесся на коне по кругу, как бы соскальзывал по крутому боку и висел вниз головой, но при этом еще метко стрелял из пистолета в кем-то подброшенную шапку, а не то что эти – из луков по куриным яйцам! Тоска эта, совершенно мальчишеская, отвлекла его от печальных мыслей о покойнике Демке.
Следовало бы сразу послать к тому дому наряд драгун, похватать всех, кто там засел. Но Тимофей, которому Федька изложил свои стратегические соображения, ответил так: у этих мазуриков непременно есть какие-то договоренности насчет оповещения, и дураками они будут, если останутся там сидеть, зная, что покушение на Архарова провалилось. Скорее всего, они, поняв, что упустили Федьку с Клаварошем, тут же разбежались. Статочно, пытались добраться до Ходынского луга, но драгунские патрули посторонних туда не пускали.
А отчаянные киргизы творили чудеса – стояли вдвоем, в обнимку, на одном седле, словно бы не замечая, что конь под ними даже не просто идет галопом, а перескакивает через подставленную жердину. Федьке ббезумно хотелось хоть раз в жизни проделать то же самое, и он был страшно недоволен, когда Саша отвлек его от прекрасных мечтаний ради какого-то черномазого урода.
