Пожарь яишенку из полудюжины яичек, хлеба хорошего отрежь, уставь все на подносе, как я учила…
– Сюда, что ли, сервировать хочешь? Оставь, я спущусь. Ты, красавица, мне с колодца ледяной воды ведерко принеси-ка, – велел Архаров. – Ох, Марфа, как я еще Богу душу не отдал…
Наташа выскочила за дверь.
– И так запросто не отдашь, не надейся. Еще помучаешься, сударь.
– Да уж мучаюсь… Слушай… Мне спьяну пригрезилось, или тут впрямь Дунька была?
– Была, подвалилась к тебе под бочок. А ты, сударь, пьян-то пьян, а свое кавалерское дело разумеешь. Я тут за стенкой ночевала – долгонько ты угомониться не мог.
– Ох… кой час било?..
– Обеденный, Николай Петрович.
– Дуньку, стало быть, осчастливил… чего еще натворил?..
– Меня непотребным образом хватал.
– Тебя?!
Вот тут хмельная дурь, лишь малость отступившая перед крепким холодным рассолом, съежилась, освободила хотя бы частично обер-полицмейстерскую голову.
– Меня, сударь. Да я-то что, мне в радость, когда такой ядреный кавалер потискать изволит. А Наташку я прогнала, чтоб тебе под горячую руку не попалась… или под что иное…
– А Дунька откуда взялась?
– А так… забежала… – несколько смутившись, отвечала Марфа. – Она, как стемнеет, забегает по- свойски, не чужие, чай… Тебе одеться-то пособить?
– Сам управлюсь, ступай, я тут же буду.
Марфа вышла. Архаров потянулся за штанами. Чувствовал он себя прескверно. Вся надежда была на ведро ледяной воды.
Решив, что обувание ног для него сейчас непосильная, да и не нужная задача, он заправил рубаху в штаны, накинул на плечи кафтан и пошлепал на кухню босиком.
Спустившись с лестницы, он столкнулся с молодым то ли иноком, то ли иереем, не понять – темно- синюю рясу могли носить и те, и другие. Отчаянно покраснев, неожиданный Марфин гость поспешил прочь, двумя руками прижимая к груди узелок. Архаров постоял, подумал и явился на кухню.
Марфа толкла заправку в кислую капусту, что уже стояла на столе в большой миске, Наташка солила яичницу-глазунью, пожаренную на сале, так что из толстого слоя сгустившегося белка торчали темные шкварки.
– А для чего иерей Божий приходил? – спросил Архаров. – Краденое приносил или девка ему приглянулась?
Марфа рассмеялась и, попробовала заправку с пальца. Сочтя, что и перца, и сахара хватает, вылила ее в миску и стала ловко ворошить капусту.
– Ох, ты и насмешишь, сударь! Ни то, ни другое, а приходил он за бородой.
– У него ж своя есть.
– Своя, да худая, клочьями растет. А что ж за поп без бороды? Она вот этак должна лежать на одеянии, – Марфа показала растопыренными ладонями бородищу шириной во всю свою необъятную грудь, а длиной – до пупа. – Весь приход смеется – батька-де у нас, как ощипанное куря. Ну, я ему травку толченую дала заваривать да мыть личико дважды в день.
– Заморская, поди, травка? – серьезно спросил Архаров.
– Батюшка Николай Петрович, как есть заморская! Вот, видишь, забор у меня? А по ту сторону у калитки полынь растет, я Тетеркину ее истреблять не велю.
– Видел. Та полынь уже с дерево ростом будет.
– Ну так с нее листья обдираю, сушу да толку. И точно борода в рост с того идет! Сколько уж раз бывало…
– Так ты у нас теперь бабка-лечейка?
– Николай Петрович, сударь мой, а то ты не ведаешь моих дел? – спросила Марфа. – Еще при Иване Иваныче моем незабвенном, черти б его драли, была эта морока – приплетется каторжник, колодник, на лбу и на щеках знаки. А Ивану Иванычу он для каких-то дел на Москве нужен. Ну вот и моют его полынным отваром, чтобы щеки скорее да гуще заросли. Оттуда и знаю…
– Заморская, выходит, травка… – задумчиво подытожил он.
– Заморская, сударь, из самой Франции, из городу Берлину! – тут же бойко отрапортовала Марфа, зная по опыту, что человек грамотный от такой географии тут же буйно хохочет.
Но хохота не было. Архаров уставился в пол и молчал.
– Марфа Ивановна, а помнишь, как в чуму с девками промышляла? – наконец спросил он. – Помнишь, у тебя все Лизеты и Анеты были из Франции, из города Берлина?
– Ох, как не помнить… а кавалерам-то нравится!.. Наташка! Тебе что господин обер-полицмейстер велел? Ну-ка, оставь сковородку да живо за водой!
Шлепнув Наташку по заднице, чтобы придать ей скорости, Марфа сама встала к плите, а Архаров, кряхтя, побрел на крыльцо. Наташка уже исчезла. Тетеркин, сидевший на завалинке со всем своим столярным прикладом, встал и поклонился. В руке у него была только что собранная игрушка – медведь и мужик, схватившись за бочонок, тащат его каждый в свою сторону. Только что оструганная древесина была чиста и, кажется, даже духовита – Архаров ощутил желание, как в детстве, понюхать игрушку.
На крыльцо вышла Марфа. Через плечо у нее висело грубое льняное полотенце, сероватое с красной вышивкой, зато большое – впору турецкую чалму накручивать. Некоторое время оба молча глядели на двор, как если бы вид утоптанной дорожки, и досок, и травы, и поленницы, и забора, и калитки могли пробудить мудрые мысли.
– Мои не прибегали? – спросил наконец Архаров.
– Прибегали вечером. Тимофей дважды заглядывал, Скес… ну, Иван Львович мой…
Так Марфа звала Жана-Луи Клавароша, соблюдая разумное правило – баба в годах уже не может звать сожителя попросту, а должна уважительно.
– А ты?
– Так ты ж, сударь мой, еще не приходил. Они вечером прибегали, а ты знаешь когда заявился? Ко вторым петухам. Кто ж знал, что в «Негасимке» застрял?
О том, что Наташка уже бегала на Лубянку с записочкой для Тимофея, Марфа не доложила. А сам обер-полицмейстер тоже не сообразил, почему его вечером искали, а утром – не пожелали.
– Прелестно… – пробормотал Архаров. – Нет, одного ведра мне будет мало.
– Наташка два принесет. Кто ж на коромысло одно вешает? Вода у нас плоховата, да на голову вылить – сгодится. Послушай, Николай Петрович, ты вон с государыней обедаешь – скажи, что на Москве вода плоха, а водовозам платить – никаких денег не станет, да и врут! Сам божится, что в бочке у него – студеная водица из Андроньевского колодца, а отхлебнешь – конским навозом отдает.
– Так что ж, государыня тебе новый колодец выкопает?
– Да пусть бы приказала в удобных местах новые колодцы рыть. А то к соседям девку гоняю, а она у меня худенькая, силы еще не накопила, хотя…
Тут Марфа замолчала и улыбнулась.
– Да нет, силы-то накопила… – рассеянно сказал Архаров, глядя, как Наташка, отворив калитку, входит бочком, и два ведра плывут над землей, не колыхнувшись, такая у девки плавная походка, нарочно для ношения воды выработанная.
У самого крыльца Наташка присела и ведра встали наземь.
– Ну-ка, сударь, сойди да нагнись, а ты с крыльца полей, – распорядилась Марфа и поспешила на кухню – вспомнила о яичнице.
Архаров нагнулся, как велено, и Наташка, взойдя на крыльцо с ведром, все его вывернула на склоненную похмельную голову. Архаров невольно зафырчал, как конь, и дал знак лить из второго ведра.
Бодрость и веселье, совершенно неожиданное при его обстоятельствах, овладели сперва – телом… сперва – телом…
Теперь следовало жить дальше. Но иначе.
