– Да один раз всего-то!..
– Врешь. Когда Каин впервые велел тебе ехать к графу Матюшкину за письмом? И что при том говорил? Будешь врать – поставлю на одну доску с соседками твоими и с моим Скесом, они видели тебя с Каином на огороде, на не раз. Пока Клаварош у тебя спал, ты к Каину бегала. Клаварош-то, поди, так и не знает?..
– Ох, Николай Петрович, батька мой, этого еще недоставало!
– Ну?
До Марфы дошло наконец, что она через приверженность к бывшему любовнику может чересчур многого лишиться.
– Иван Иванович мой так сказал: Марфа, есть некий человек, хочет передать письмецо графу Матюшкину, что на днях приехал, возьмись-ка.
– А ты к тому времени уже кофейницей сделалась?
– Нет еще, только училась… Знаешь, сколь кофею извела?
– Как к Матюшкиным пробралась?
– С купчихой Ананьевой сговорилась, она их сиятельствам сама перины и подушки привезла, а я – при ней.
– И потом приезжала уже как кофейница?
– Да…
– А что за некий человек? О нем Каин хоть слово сказал?
Марфа задумалась.
– Ну? Или мне Вакулу позвать?
– Он с тем человеком еще прошлым летом, поди, сошелся. Как ты его, сударь, из Москвы в тычки выставил… ты уж прости меня, дуру, я следом за ним поехала, знала, где его искать. Мало ли какое дельце, а у меня все ж его деньги были на сохранении. И там он так обмолвился – я-де человека тут видел, что всю ту кашу в Оперном доме заварил, клевый маз, хоть и басурманин. Раньше-де я его там, в Лефортове, приметил, да и он меня приметил. Может, его к тебе пришлю. Да так и не прислал, а сам объявился.
– Знак какой был?
– Знак – что человек чернявый, курчавый…
– Ты-то его видела?
– Нет, сударь.
– Так как же бы ты его признала?
– Я Ивану Иванычу перстенек с руки дала, по перстеньку бы признала, кого он ко мне пришлет. А перстенек-то Катька чертова принесла! И я ей по тому знаку дала денег.
– Через твои шалости, Марфа, я чуть на тот свет не отправился, – сказал Архаров. – Сразу бы доложила, что от Каина была весточка или что он прибыл, не сидела бы тут – дура дурой. Все, будет с тебя. Пошла вон.
– Да как же я пойду? Ты, сударь, отворотись, я юбки надену!
– На сей раз отворочусь, – сказал Архаров, придавая лицу и взору то страхолюдное выражение, которое особенно хорошо действовало на девок и баб. – Но коли успеешь подать Каину знак – на прелести твои нагляжусь, когда Вакула тебя вразумлять станет. Неделю сесть не сможешь!
Не на шутку перепуганная Марфа, схватив под мышку белые юбки, вымелась из кабинета, не попрощавшись. А обер-полицмейстер сунул в рот четыре перста и засвистел отчаянно – так, как выучил еще покойный дед.
Архаровцы в коридоре подхватили свист.
Но, посмеявшись, обер-полицмейстер призадумался. После того, как удастся разгрести все это дело с сервизом графини Дюбарри, надо бы поладить с Марфой. Обещала ж она привести к нему Наташку? Обещала. Вот пусть и держит слово. Опять же – понимает старая ведьма, что ей надобно как-то с обер- полицмейстером мириться.
При мысли о Наташке на душе несколько посветлело…
Устин сильно расстроился из-за Демкиной смерти.
А поскольку он привык нести свои жалобы в храм преподобной Марии Египетской, то и на сей раз, едва схлынула праздничная суета, ближе к вечеру побежал туда – хоть на четверть часика. Да еще и взял с собой Скеса.
Яшка потащился за Устином без особых возражений, потому что его совесть в этом деле была несколько нечиста.
Когда у Шварца пропал из чулана нож и архаровцы стали сами разбираться, кто бы мог его унести, Яшка увидел, что решительно все подозрения падают на Демку, и вздохнул с некоторым облегчением. Никто и не подумал, что это он, Скес, навел покойного Скитайлу на мысль последить за полицейскими.
Яшка просто не предполагал, что события начнут разворачиваться с такой ошеломительной скоростью. Он думал, что Скитайла, глядя на суету и беготню архаровцев, сообразит такое, что обер-полицмейстеру и на ум бы не взбрело, и полагал узнавать о действиях матерого маза через тех самых приятелей, которые снабжали его сведениями из жизни воровского мира.
И вот Скитайла, напавший на след сервиза, был убит. С одной стороны, скверно, что и этот грех повесили на Демку, с другой – никто уже не мог выдать Архарову Скеса.
И, осознавая свою полную безнаказанность, Яшка все же ощущал не то чтобы тоску, не то, чтобы угрызения скорби, – нет, скорее какое-то внутреннее неудобство.
Сложившись вместе, все обвинения погнали Демку прочь из полицейской конторы – а чем кончилось?
Смертью кончилось.
Скес по натуре был, пожалуй, самым спокойным из архаровцев – всегда у него была такая рожа, будто телом он здесь, а душой – на звезде Сириус. Там, где Федька мог бы откровенно разрыдаться, Тимофей – треснуть кулаком по чему придется, а Ваня Носатый – изругать все окрестности нещадно, Скес издавал задумчивое «хм», так что даже непонятно было, действительно ли он осознал обстоятельства.
Это равнодушие и безразличие имели ту особенность, что Скес жил вне веры, признавая разве что отдельные приметы – да и то черных котов не боялся, а число «13» даже по-своему уважал.
Теперь же в нем родилось неожиданное желание – попросить прощения у Демки. Даже не словесно – а вот как-то молча, но чтобы он там, наверху, понял. (В том, что Демка, оставив здесь плоть, куда-то перебрался и там жив, Скес не сомневался).
Вдруг показалось, что если пойти в церковь, как ходит Устин, то оттуда просьба о прощении будет Демкой услышана.
Яшка и Устин подошли к приземистому старенькому храму, и Устин, наскоро перекрестясь, устремился вовнутрь, а Скес остановился, задрав голову и разглядывая наддверный образ. Он мысленно просил позволения войти – хотя и не словами. И ждал какого-то знака, но знака сверху все не было.
Устин уже усвоил, что не следует никого тащить за шиворот в храм Божий. Он поставил свечку за упокой Демкиной души и помолился со всей горячностью и искренностью А потом пошел советоваться с преподобнй Марией Египетской.
Опустившись на колени перед ракой, он тяжко вздохнул.
– Моли Бога о нас, пресвятая угодница Марья… – прошептал он, а мысленно добавил: – И что ж я за урод такой?..
Далее молитва пошла какая-то двойная. Устин, шевеля губами, вычитывал акафист по бумажке, но внутренне рассказывал Марии Египетской совсем не то. Жаловался он, что никак не получалось наставить на путь истинный шалую Дуньку, да и вообще ничто святое ему не дается, хоть тресни. Вспомнить хотя бы Митеньку, чистого, просветленного, придумавшего всемирную свечу. Как было не вдохновиться прекрасным замыслом! Душа рвалась послужить святому делу – а что вышло? И митрополита Амвросия, царствие ему небесное, из-за той свечи погубили, и Митеньку убили, и сам Устин только благодаря Архарову на каторгу не угодил. Служа на Лубянке, святости не наберешься, но мысль избавить Дуньку от разврата все же была весьма хороша и праведна. И что же? Одна ругань от бешеной девки да всякий непотребный соблазн…
– Матушка Марьюшка! – взмолился Устин совсем по-простому. – Да неужто я совсем дурак?.. Или ж меня гордыня дурацкая одолела? Да и кто я таков – о деяниях старца Виталия помышлять?.. Ему-то Господь дал силу блудниц от блуда отвадить, мне вот не дает – недостоин бо, грешный… Как же быть-то?..
