рассказывали страшные небылицы. О том, что Архаров нередко бывал у Марфы, где та же самая Наташка могла видеть его добродушным и разговорчивым, Устин как-то не подумал.
– Ваша милость! – завопил Устин, кидаясь к каретным ступенькам и не отпуская при этом Наташкиной руки. – Благословите жениться!
Архаров, занеся ногу над нижней ступенькой, так и остался стоять, приоткрыв рот.
Но длилось изумление недолго. С помощью Ивана он спустился, встал на твердую землю и уставился на странную пару – своего неказистого служащего и красавицу Наташку. Взгляд невольно оказался до того тяжел и переносим, что Наташка ахнула.
Она убежала бы, она растолкала бы архаровцев и унеслась, все равно куда, но Устин, которым, видно, в сей день руководил некий разумный ангел, обнял ее за плечи и прижал к себе тем единственным объятием мужчины, мужа и защитника, которое ни с каким иным не спутаешь. И она, почуяв себя в некоторой безопасности, уткнулась лицом в Устиново плечо.
– На ней, стало быть, жениться вздумал? – переспросил ошарашенный Архаров.
– На ней, ваша милость!
– И когда ж сговорились?
– Да прямо сейчас и сговорились! – выпалил ошалевший от своего мужества Устин.
Архаров помолчал. К такому повороту событий он готов не был. Опять же, Марфа божилась, что Наташка охотно пойдет жить на Пречистенку… врала, опять врала, проклятая баба… да и полицейские глядят на потеху круглыми глазищами, вот ведь незадача…
– А ты, девка? – спросил он. – Охотой ли за моего молодца идешь?
– Так коли под венец зовет! – отвечала, вдруг осмелев, Наташка. – А я уж от него не отступлюсь!
– А то погляди – вон у меня какие орлы… – Архаров повернулся к подчиненным.
– Нет, нет, я уж решилась!
И Наташка прижалась к Устину всем телом. Он же стоял перед обер-полицмейстером, обхватив невесту правой рукой и глядя перед собой на удивление твердо и уверенно – как и должен глядеть мужчина, готовый защитить свою избранницу от любого покушения. Ему самому это было странно – а в ушах загремело вдруг радостное «Гряди, гряди!..», и он понял, что на небесах уже венчают его с Наташкой, и все сложилось настолько внезапно и радостно, что остается только принимать распахнутым сердцем, не боясь, способно ли оно вместить вместо необъятной скорби столь же необъятное счастье. И как еще способно!
Устин был готов противостоять и Марфе, и тому неведомому борову, и целому свету – ибо златые венцы того стоят. И он в своем противостоянии был не один. Их стало двое – жених и невеста, будущая семья. А за ними выстроились их незримые дети, уже взрослые почему-то, и дивным образом сделались видны всем, кто на тот час стоял у крыльца Рязанского подворья.
Архаров хотел было еще раз спросить Наташку – но ее лицо сказало ему более, чем любые слова.
Девушка с такой гордостью глядела на Устина, как будто говорила: Господи, вот счастье-то, что этот необыкновенный, замечательный человек выбрал меня и поведет под венец!
– Ишь ты… – сказал Архаров. – Ну что же… совет да любовь! На свадьбу-то позвать не забудь. Ну что, молодцы? Ура жениху и невесте?
– Ура! – отвечали архаровцы.
Обер-полицмейстер не любил, когда погода выкидывала коленца. Он сам был склонен к постоянству и того же требовал от погоды. А она, как назло, буянила и кобенилась напропалую.
После отчаянной жары грянул наконец дождь, вроде похолодало и полегчало, но к вечеру опять стало душно. Когда он явился домой, голова была совсем дурная. И только одна мысль освещала смутную душу, как лампадка: Господи, как хорошо-то будет, когда праздник окажется уже позади!
Ходынский луг опустеет, рабочие разберут все былое великолепие, корабли и крепости обратятся в доски и будут сложены на телеги. Князь Волконский желал употребить праздник на пользу делу – коли туда навезли несчетное количество возов песка, чтобы устроить «полуостров Крым», то будет чем засыпать колдобины. Луг следует выровнять и дать ему порасти травой, а на следующий год там уже можно ставить военный лагерь и проводить солдатские учения.
Главное же – полицейские, которые теперь заняты на празднике, вернутся в контору и займутся делами – ведь шуры и мазы не все пошли победу над турками праздновать, иные радуются, что некому их в Москве ловить, и шалят…
Левушки и Лопухина дома не было. Оба шастали по гостиным, вели светский образ жизни. Архаров с необъяснимым злорадством подумал, что баловство их скоро кончится – вернутся оба голубчика в полк и приступят к выполнению офицерских обязанностей.
Он заглянул к Меркурию Ивановичу узнать – не было ли известий от Саши.
Известий не было, и Архаров принял приглашение домоправителя выпить по малой стопочке. А потом как-то вышло, что Меркурий Иванович взял скрипку и заиграл, Архаров же сел на табурет, привалившись к стене, и через минуту уже перестал слышать музыку. Это с ним бывало обыкновенно, когда одолевали размышления.
Размышления же были малоприятные. Клубок злодеяний почти распутался, но изловить главных злодеев обер-полицмейстер пока не мог.
Их было двое – загадочный француз и Каин.
Насчет Каина Архаров не сомневался – рано или поздно шур Грызик явится к инвалиду Тетеркину за Марфиной записочкой. Можно бы и Скеса послать на поиски Грызика, но черт его разберет – мало ли что наобещал шуру Каин? Этим осведомителям можно было доверять лишь до появления любезного Ивана Ивановича…
Проклятые крысы!
Кто ж для них кот, черт бы их всех побрал?
А вот насчет француза были преогромные сомнения.
Архаров начал с самого начала – с письма де Сартина о пропавшем сервизе. Письмо оказалось ловушкой. И ловушкой, придуманной высокопоставленными особами. По времени замысел совпал с похищением авантурьеры из Ливорно.
То, что в злодее, бегавшем по Москве в полицейском мундире и убившем Абросимова, опознали штукаря, служившего шулерам, сперва казалось несуразным – зачем же де Сартин просил Архарова изловить шулеров, коли в их притоне нашел приют французский агент? Но если вспомнить, что рассказывал покойный Захаров про «Секретный кабинет» французского короля и про его личных шпионов, которые оказались не у дел и затаились, то все вставало на места.
Этот шпион, по стечению обстоятельств бывший еще и ловким штукарем, в нелегкое для себя время познакомился с Дюкро-Перреном и выдал себя за итальянца. Притон в Кожевниках был для него просто замечательным местечком – туда съезжалось немало знатных особ, и хотя Москва – не Санкт-Петербург, придворные новости являются тут с двухнедельным опозданием, однако можно свести знакомство с людьми, которые имеют множество почтенной родни и не сегодня-завтра окажутся при дворе. Опять же, в притоне, за игрой, да еще ублажаемые французскими девками, они много чего могут наболтать.
Если допустить, что «черт», надававший оплеух крепостным актерам и проявивший заботу о голштинце Брокдорфе, был тем самым мнимым итальянцем, то многое становится ясно в заговоре князя Горелова. Горелов мог сойтись со шпионом в Кожевниках и стать игрушкой в его хитроумных руках.
И то, что «черт» оказался на придворном маскараде, куда пускали по приглашениям, подтверждало догадку: он имел-таки знакомства среди московской знати, и кто-то раздобыл для него приглашение. Может статься, Матюшкины. А коли так – то не стоит ли за Матюшкиными французский посланник, господин Дюран де Дистроф? Сие выглядело куда как соблазнительно…
Далее – этот «черт» отнюдь не был ленив. Он сам присматривал за всем, что связано с золотым сервизом. Когда возникла опасность, что сервиз будет найден Скитайлой, «черт» убрал Скитайлу, да так ловко, что и следов не сыскать. И далее он, как кукольник, дергающий фигуры за ниточки, разыгрывал пьесу: то треть сервиза появлялась, то сухарница. А все затем, чтобы вызвать у Архарова ярость и азарт. Тут он правильно рассчитал – и ярость, и азарт явились, как по зову…
Только вот где его теперь искать?
О том, как вышло, что спелись французский шпион с Каином, Архаров пока не думал. Но полагал, что
