– Тимофею Арсеньеву?
Тимофей был мужчина степенный, неторопливый, надежный – лицо не лгало, да ведь в душу-то не заглянешь?
– Упустим – кого винить станешь? – спросил Левушка.
– Да сейчас соберемся и поедем…
Левушка выскочил за дверь. Архаров вздохнул. Он ничего не мог с собой поделать – подозрительность сидела в нем, как жало овода, причиняя немалое беспокойство.
Он снова перебрал в уме всех, кого хотел бы взять в это дело. Состояние было мучительное – встать бы из-за стола, на все плюнув, крикнуть, велеть всем собираться, а он не мог.
Постучав, вошел Шварц.
– Что скажешь, Карл Иванович?
– Ванюша с Сашей целую карту нарисовали. Коли преступник и впрямь в Троице-Лыкове, я бы советовал вашей милости послать за Фетидой и полицейских также посадить на лошадей. Ваня утверждает, что есть удобные броды, тем более теперь, когда по случаю жары вода стоит низко.
– Карл Иванович, ты Ване во всем доверяешь?
– Вы предполагаете, будто он похитил стилет из чулана?
– Да ни хрена я не предполагаю! Ладно, вели всем собираться…
Но сам Архаров не поднялся из-за стола, а едва ли не улегся на столешнице.
Шварц тоже с места не сдвинулся, а стоял, как вкопанный, и беззвучно шевелил губами – но не произнося неслышимые слова, а так, словно по губам ползало, не желая улетать или падать вниз, некое неприятное насекомое. Правую руку же сунул за пазуху.
– Не извольте беспокоиться о стилете, ваша милость, – вдруг сказал немец. – Вот он.
И на архаровский стол лег длинный и тонкий нож с необычным для Москвы трехгранным лезвием.
– Мать честная, Богородица лесная! Откуда это? – спросил Архаров.
– Из подвала, сударь.
Вообще Архаров был довольно сообразителен. Но сейчас все получалось не так – Шварц, как полагалось бы, не рассказывал подробностей, да и вошел столь буднично, как если бы доложил о прибытии телеги с дровами, а не об этой страшной находке. Что-то со стилетом было не так… и вдруг явилась догадка…
– Так, выходит, твоя работа, черная душа, – тусклым голосом сказал Архаров.
– Моя, сударь, – преспокойно отвечал Шварц.
И видно было, что совесть его молчит.
– Припрятал и поднял суматоху.
– Именно так.
– Иного ничего выдумать не мог?
– Я должен был посеять меж ними тревогу. Иначе я никак бы не заставил всех полицейских разом проявить бдительность.
– Да уж заставил…
Архаров отвернулся. Ему даже видеть немца не хотелось.
– Очевидно, вы, ваша милость, мало имели дело с людьми невиновными, – сказал Шварц. – Невиновные не склонны к сочувствию своим виноватым товарищам и потому весьма ленивы. Я же поставил всех служащих полицейской конторы в положение виновных – ибо подозрение в краже стилета ложилось на всех, включая меня самого и даже на вас, сударь. Потому все засуетились, ища способа обелить себя. И таким образом вспомнили визитации старых полицейских, назвали имена, остальное же было несложно, коли изволите вспомнить. Абросимов и Савин разом отправились искать Елизарова. И, коли угодно вспомнить, он явился виновником…
– Но ты знал, черт тебя побери, что все подозрения лягут на Костемарова?! – вдруг заорал Архаров.
– Сему молодому наглецу сие было бы весьма полезно.
– А коли так – ступай и приведи его сюда! Сейчас же! Живого! Невредимого!
Архаров был неимоверно зол. Злость эта долго медлила явиться на свет, но теперь вскипела наконец – и кулаки чесались сбить немца с ног зубодробительным ударом.
– Мне незачем ходить за Костемаровым, – отвечал Шварц. – Осознавая обстоятельства, я готов заказать по нему панихиду.
– По тебе бы кто панихиду заказал!
Спокойствие и бесстрашие Шварца раздражали обер-полицмейстера неимоверно. Он чувствовал себя человеком, выстроившим здание, населившим его людьми – и вдруг узревшим, как сие здание рушится, люди гибнут. Виновник же бедствия был в тот миг сильнее хозяина дома, ибо он свое зло уже сотворил, а будет ли равноценная злу кара – неведомо.
То, что Шварц в этом деле вздумал распоряжаться сам, заварил крутую кашу, оказал себя проницательнее и хитрее начальства – еще полбеды. Он действовал так, как если бы начальства не было вовсе: сам решил, сам исполнил, а правду сказал потому, что обстановка в палатах Рязанского подворья уже сделалась совершенно бешеной.
Разумеется, вспомнилась Каинова басенка о коте и крысах… и кто же тут, с позволения молвить, кот?..
– Ну что же, Карл Иванович. До сих пор ты служил честно, и я обещаю тебе повышение в чине, чтобы вышел хороший пенсион, – сказал Архаров. – С завтрашнего дня ты в отставке, а бумаги потом выправим. В контору более жаловать не изволь. Тебя заменит Ваня Носатый.
– Смею рекомендовать Кондратия Барыгина, – не переменившись в лице, отвечал немец.
– Я сказал – Ваня. Он своих товарищей под плети подводить не станет.
– Как вашей милости будет угодно.
Казалось бы, тут-то и следует Шварцу уйти из кабинета. Но он все стоял напротив стола, глядя на стилет. И Архаров сперва хотел было встать и вытолкать его в тычки, потом понял, что это дурость, всей Москве на смех. Мало ли кто околачивается в коридоре… Дело следовало покончить без лишнего шума.
– Ступай, – тихо сказал Архаров.
Шварц взял со стола стилет.
– Оставь.
– Я должен вернуть его в чулан, поскольку он теперь является государственным имуществом, – так же тихо отвечал Шварц.
И тут Архаров вспомнил былое.
Он вспомнил крыльцо и дверь, подпертую всякой дрянью, скамейками, досками, старой тачкой. Вспомнил, как в восемь рук ее высвобождали. И как на крыльцо выпал человек в дымящемся кафтане и парике. Едва ль не единственный московский полицейский, честно исполняющий свой долг в чумном городе…
Человек, в одиночку решившийся поддерживать порядок, невзирая на бунт, в одиночку вышедший против шайки мародеров, несомненно, умел принимать решения и готов был отвечать за свой выбор. Вот и сейчас – он мог вовеки не рассказать, что сам припрятал стилет. Но выбрал правду – чтобы воцарился в полицейской конторе столь любимый им порядок.
Архарову пришло в голову иное решение – сам бы он, скорее всего, этот проклятый стилет подбросил в коридоре. И ломайте головы, господа, чьих рук труды – разве что по отпечаткам пальцев и ладони догадаться можно, иного способа нет!
А Шварц, вишь, принес, чинно положил на стол поверх бумаг. И на ум ему не бредет оценивать свой поступок по человеческим меркам, то бишь – хорош он или плох. Поступок послужил на пользу делу. Вот ведь как у немца голова устроена.
Архаров редко задумывался о морали, сам он как-то знал, что хорошо, что отвратительно. И ему показалось любопытным рассуждение Шварца. Любопытство же свое он холил и тешил.
– Возвращай, – сказал он, подвигая стилет к краю стола. – И сгинь с глаз моих.
Затем, как если бы Шварц уже ушел, Архаров встал из-за стола, потянулся и подошел к окошку.
– Арсеньева ко мне! – крикнул он. – Хохлова! Ушакова! Кто там еще есть! Ваню ко мне! Коробова! Всех!
