В коридоре закричали. Затопали, дверь распахнулась, явился Клашка Иванов.
– Там, ваша милость, ваш Сенька подъезжает.
Это радовало – не придется посылать за Фетидой, хотя проехаться верхом не мешало бы.
– Сейчас же отправляемся, – сказал Архаров. – Взять упряжных лошадей. Коробова и Ваню – ко мне в экипаж. Иванов, помоги-ка зарядить пистолеты.
Их, пистолетов, у Архарова в кабинете было три – два обычных, один короткоствольный английский, который удобно помещался в кармане. Да еще в карете постоянно находились два заряженных.
– И вы все, тоже снарядитесь как полагается! – крикнул он. – Петров! Возьми внизу какой-нибудь подрясник! Макарка! С нами поедешь! Переоденься живо в какую-нибудь рванину!
Шварц молча вышел. Архаров понял – идет выдавать имущество из чулана. А потом, поди, заставит обер-полицмейстера принимать все это добро по описи. Да и имущество из нижнего подвала, пожалуй, тоже. С немца станется.
Архаров поморщился, вспомнив признание Шварца. И тут же стремительно занялся подготовкой экспедиции в Троице-Лыково – выйдя из кабинета, подошел к тому окну, из которого мог видеть двор, посмотрел, как выводят лошадей, там же на плече у Шустермана подписал два письма, велел Левушке оставить в полицейской конторе дорогой кафтан и надеть что-нибудь попроще – черт его знает, где придется лазить, вон Саша пришел – словно в загородке со свиньями валялся.
Наконец он вышел на крыльцо в прекраснейшем расположении духа. Ваня Носатый, Саша и Левушка уже ждали в экипаже. Устин на другой стороне улицы покупал у разносчика горячие калачи.
– Оголодал? – удивленно спросил подбежавшего Устина Михей, державший в поводу двух лошадей.
– Для Феди. Он-то в засаде со вчерашнего не евши…
Архаров сбежал вниз и, крича Сеньке «Гони!», прыгнул в карету. Ваня поймал его в охапку, когда Сенька чересчур ретиво выполнил приказ, усадил на заднее сиденье, и экипаж понесся по мостовой.
Карету Архарова все извозчики и все кучера знали, знали и то, что коли Сенька хлестнет кнутом – жаловаться бесполезно. Поэтому с архаровским кучером не задирались спорить, а смиренно уступали дорогу.
– Что это? – спросил Архаров. – Сколько вас тут?!
Он точно помнил – велел садиться в экипаж Левушке, Саше, Ване Носатому. Но там на переднем сидении в дальнем углу жался еще один человек.
– Ты, что ли, дармоед?!
– Да ваши милости Николаи Петровичи! Нешто можно себя так изнурять! – воскликнул Никодимка. – Целый день не евши, не пивши! А в такую жару пить-то надобно! Окрошечка холодненькая, прямо с погреба, кваску жбанчик!..
Судя по корзине, стоявшей у него на коленях, той окрошечки и того кваску хватило бы на драгунский полк. Вот только драгуны были далеко – одни патрулировали Ходынский луг, где еще длился праздник, другие – дороги, ведущие к Москве, потому что в такие дни можно было ожидать всяких безобразий.
– Я тебя сейчас из экипажа выкину.
– Да ты что, Николаша! – вступился Левушка. – Коли ты окрошки не желаешь, так я поем! Детинушка старался, а ты его выкидывать? Не бойся, Никодимка, не выдадим!
Карета меж тем приближалась к Охотному ряду.
– Вашга милость, дозвольте, я дорогу показывать стану, – сказал Ваня Носатый и, обернувшись, чуть приоткрыл зарешеченное окошечко. – Сеня, правь прямо, повернешь на Никитскую – и по Никитской до ворот!
– А что не по Тверской? – спросил Архаров.
– Так оно короче выйдет. Я знаю, как к бродам выехать. Всякое на тех бродах бывало, ваша милость…
Архаров знал, что карета, пересекающая реку по ступицу в воде, совершенно беззащитна, и прекрасно понял, что вспомнилось Ване.
– Прелестно. А теперь, Сашка, докладывай, где вас с Савиным нелегкая носила.
Их похождения, как понял Архаров, сперва были чередой перебежек – «черт», убежав от помоста, спрятался сперва в толпе у каруселей, потом стал понемногу пробираться к краю Ходынского луга, тому, который соответствовал «Борисфену», то бишь наскоро проложенной дороге от Тверской-Ямской. Федька прихрамывал и клял свою недееспособность. Как на грех, не попадался ни кто из своих, ни патруль полицейских драгун, а искать его – упустишь злодея.
Но по краям луга располагались службы и стояли телеги, на которых привезли всякое потребное для праздника добро. Возчики, оставив сторожей, тоже побежали праздновать, хотя и утомились от бессонной ночи. Послав Сашу преследовать беглеца, Федька высмотрел за театром «Кинбурн» телегу и, подкравшись, взял лошадь под уздцы. Сперва он вел кобылу шаг за шагом, потом, удалившись на безопасное расстойние, забрался в телегу и поехал высматривать Сашу. Сверху ему было виднее, да и Саша ради праздника надел нарядный васильковый кафтан – среди простого люда он был весьма заметен. Очень скоро глазастый Федька обнаружил его и нагнал.
«Черт» побежал переулками, не обращая внимания, что на расстоянии сотни саженей за ними следует телега. Федька к тому же нашел в ней сложенный коричневый армяк и, невзирая на жару, завернулся в него, Сашу же уложил на дно. Более того – в телеге, очевидно, возили к «Кинбурну» мебель и перекладывали мешковиной и паклей. Из куска мешковины Федька соорудил головной убор, из пакли – бороду с усами, и сделался неузнаваем. Прохожих, которые увидели бы этот маскарад и стали показывать пальцами, не случилось – все окрестные жители, исключая разве совсем дряхлых и обезножевших, побежали на праздник, матери даже грудных младенцев туда понесли.
А далее они попали в местность, обоих сильно удивившую.
– Это, ваша милость, графа Разумовского владение, – объяснил Ваня. – Там и заблудиться недолго.
У Разумовского Архаров бывал и все понял.
Кирила Григорьевич был любимцем покойной государыни Елизаветы Петровны. Старший брат его стал фаворитом в амурном значении слова, а сам он, совсем еще юный, полюбился и потому, что голова была светлая – его отправили учиться в европу, по возвращении пожаловали в камергеры, назначили даже президентом Академии наук и в том же году женили на любимой родственнице и фрейлине государыни – Екатерине Ивановне Нарышкиной, одной из богатейших российских невест.
Разумовский был вельможей парижского покроя, немало потрудился, чтобы ввести в моду галломанию и внедрить в светское общество французский язык. Надо полагать, его немало повеселила забота покойной государыни, способствовавшей, чтобы он был избран в гетманы Малороссии.
Вл время «шелковой революции» граф-гетман благоразумно и с великим усердием поддержал Екатерину, за что был щедро вознагражден. И тут-то чувство меры изменило ему – он обратился с прошением о том, чтобы пост гетмана стал в его роду наследственным. Государыня не возражала против того, чтобы приятный ей человек развлекался столь забавной должностью, но иметь в своем «маленьком хозяйстве» монархию Разумовских не пожелала. Получив решительный отказ, Разумовский вновь сделался благоразумен и подал в отставку. Тогда его простили.
И он основательно занялся полученным в приданое за супругой селом Петровским, которое уже все стали звать Петровско-Разумовским.
Он велел построить плотину на речке Жабне, чтобы получился живописнейший каскад прудов. Для постройки большого дворца выписал из Санкт-Петербурга знаменитейшего архитектора Филиппа Кокоринова. Он же возвел летний дворец, конный двор, манеж для верховой езды, оранжереи. Большой дворец соединили каменной галереей с Петропавловской церковью, которая из вотчинной Нарышкиных теперь стала домовым храмом графа Разумовского.
Особой заботой графа стал огромный парк, устроенный по образцу французских регулярных парков, с центральной аллеей от пруда ко дворцу, с прямыми дорожками, с террасами. У пруда же Кирила Григорьевич велел сделать грот и увенчать его павильоном, откуда бы гостям любоваться панорамой прудов и окрестностей.
Когда Архаров впервые ехал с Волконскими к графу, Михайла Никитич велел ему глядеть в окно экипажа, приговаривая:
