– Однако ж княжна Шестунова убеждена, что дорогие вещицы посылала девице Пуховой мать ее. Я полагал, что она с той матерью знакома.
– Ее ввели в заблуждение. А что до вещиц – Николай Петрович, несколько раз я была крайне неделикатна… Рубила правду-матку, – поправилась государыня. – Я подходила к карточному столу, когда та дама бывала в выигрыше, и спрашивала ее, какое употребление она намерена сделать из выигрыша своего. Так мне удалось три или четыре раза пробудить в ней милосердие. Однажды это была жемчужная брошь, букет лилий…
– Так, ваше величество. Брошь сия послужила причиной многих бед девицы Пуховой.
– Однако ж таким образом удалось собрать девице приданое, хоть и небольшое. Воспитали ее достойно. По моему приказанию княжна Долгорукова присматривала за девицей, не зная причины моего к ней благоволения. И даже коли княжна распустиля слухи о… о высоком происхождении девицы… Бог с ней, теперь уже поздно карать, приходится миловать.
Государыня улыбнулась. Улыбнулся и Архаров – ему нравилось благоразумие этой дамы. Миловать, когда карать уже поздно – сия мысль стоила того, чтобы на досуге обдумать ее более тщательно.
Наконец-то он понял, что сумеет с государыней ужиться.
– Но теперь я позабочусь о ней. Расходы по свадьбе я беру на себя. Ты же не оставляй девицу своим вниманием. Ибо дураков не сеют, не жнут – они сами родятся…
Она вздохнула.
Архаров ждал – что еще скажет.
Она сказала именно то, чего он давно уже ждал.
– Ты, Николай Петрович, немало потрудился. Чем тебя за сервиз отблагодарить? Изволь сказать сам, что надобно.
Архаров нахмурился – уж больно прямо сказано. Ондано следует отвечать.
Он кинул взгляд на фаворита. Григорий Второй, поди, для такого вопроса уж заготовил дюжину ответов. Деревеньку-де присмотрел на полтысячи дворов, запряжку продают – шестеро вороных с белыми чулками так подобраны – не отличить…
– Я, ваше величество, хотел бы указ о бездельниках получить.
Глаза у государыни и до того были большие, синие, а тут совсем равпахнулись.
– У каждого московского храма человек по двадцати и более просят милостыню, а народ их жалеет и подает. Я сам видел среди них здоровенных детин – и сладу с ними никакого, от одного храма прогонят – они к другому плетутся. И притворяются хворыми, хромыми, одноногими – это я доподлинно знаю. А в остроги их сажать – никаких острогов не хватит, да они большею частью и не преступники.
– Чего ж тебе, сударь, угодно?
– Устроить работные дома для ленивцев, привыкших лучше праздно питаться, чем добывать пропитание трудом. И, дабы прекратить им средства к развратной праздности, учредить те работные дома под ведением полиции. Бабы пряли бы, для мужского полу тоже дело найдется.
– Такой указ я тебе, Николай Петрович, хоть завтра подпишу. А для себя для самого?
Архаров опять поглядел на фаворита. Унижаться до выпрашивания денег было отвратительно.
– Ваше величество, для себя-то я о том и прошу. Устал на дармоедов глядеть, с коими бессилен поступить с разумной строгостью.
– А ты хитер, господин обер-полицмейстер, – правильно поняв эти два взгляда, сказала не слишком довольная государыня. – Просьбу исполню. А теперь, Николай Петрович, ступай с Богом. Сия неделя была изобильна дураками, хочу отдохнуть в обществе человека разумного и великого забавника.
Это государыня произнесла громко, глядя на фаворита.
Архаров и Левушка откланялись, причем Левушка позаботился и о Федькиной учтивости – подтолкнул его локтем в бок весьма чувствительно.
А потом все трое оказались в приемной.
Левушка потупил взгляд, потом вскинул упрямую голову и, не прощаясь, унесся по небольшой, в два помещения, анфиладе.
Объяснять ему свои поступки, тем более – оправдываться, Архаров не желал.
– Пошли, – сказал он Федьке. – Дел еще невпроворот. И не вздумай устраивать в полицейской конторе пиры! Другое место поищи, чтобы обмыть свою дворянскую грамоту.
Если бы московские шуры и мазурики знали, чем заняты в этот день архаровцы, то все торопливо вышли бы на промысел, ибо второго такого дня, чтобы за городом не было почти ни малейшего присмотра, им в ближайшие сто лет судьба не сулила.
А день выдался удивительно ясный – солнечный, но не жаркий, с легким ветерком – именно таким, что нужен для приятного освежения лица, колыхания перьев и кружев, игры с шелками и лентами. И даже сомнительные ароматы московских улиц словно выветрились – по крайней мере, никто их не замечал.
Полицейские и десятские собрались у архаровского особняка, почти перегородив Пречистенку, бодрые и веселые, многие принарядились. Понемногу просочились в курдоннер и с шумом расступились, когда туда въехала карета.
Это был экипаж Архарова, а вскоре и сам обер-полицмейстер вышел на крыльцо. Его приветствовали криками, он, невольно улыбнувшись, помахал рукой. В этот день он хотел показывать людям свою благосклонность – но пальцы чуть не сжались в кулак, когда он понял, сколько на Пречистенке собралось бездельников.
Следом вышел Федька – в новеньком ярко-голубом кафтане с позументами, на шее у него топорщилось дорогое кружево, на боку висела новая шпага, с которой он еще не обвыкся. Треуголку он держал подмышкой. За ним шел Петр Лопухин, а последним – сияющий Никодимка в новенькой ливрее.
Архаров, Лопухин и Федька поместились в экипаже, Никодимка забрался на козлы к Сеньке, Иван и молодой лакей Савелий встали на запятки.
Федька – новоявленный дворянин Федор Игнатьевич Савин, пожалованный дворянством за особые заслуги, сподобившийся поцеловать руку государыни и услышать от нее ласковые ободрительные слова, – по высочайшему повелению ехал свататься.
– На Воздвиженку! – приказал Архаров. – Матвея ждать не станем. Он уж, поди, сам в одиночестве сговор празднует.
– Зачем же в одиночестве? – удивился Лопухин. – В компании штофа, стопки и закуски.
Архаров кивнул – ему было приятно, что молодежь Преображенского полка помнит запойного доктора.
Карета выехала со двора, и тут оказалось, что не все доброжелатели остались в курдоннере. Из Чистого переулка выехали всадники и пристроились следом за каретой. Кони под ними были не лучших кровей, а взяты в пожарных командах, однако всадники выглядели вполне счастливыми.
– Это что еще за кавалькада? – удивился Архаров. – Так, Тимофей… Клаварош… Степан, Максимка… Мать честная, Богородица лесная – Вакула!.. Ну, Федор, гордись – тебе такая честь оказана…
Федька, бледный и сосредоточенный, кивнул.
Страшные мысли клубились в его бедной голове. Он понимал, что все делается не так. Особливо ему казалось странным решение Вареньки переехать накануне важнейшего в жизни дня от Волконских к былой своей опекунше – старой княжне Шестуновой. Это сильно смахивало на бегство – как если бы Варенька пыталась скрыться от государыни, велевшей ей выйти замуж за новоявленного дворянина Савина. И в глубине души Федька отчаянно трусил: он равно боялся и того, что Варенька при помощи старой княжны скроется еще куда-то, и того, что она сидит теперь в своей комнате, обреченно и покорно ожидая страшного для нее сватовства…
Он знал, что недостоин этой девушки. Куда ни ткни – всюду у него недочет. Грамоте знает скверно, разбирает по складам, а она-то сколько книг прочитала! В музыке ничего не смыслит – когда поручик Тучков объяснял, что песни нотами записывают, никак не мог понять этой премудрости. Да и песен не знает – не то что покойный Демка, и светской беседе не обучен, а по-французски нахватался от Клавароша с дюжину словечек, не более. Да и все – не так… вон, руки – на что похожи? Ободранные, со сбитыми костяшками, разве ж у дворян бывают такие руки? Матвей привез мазь, велел на ночь руки почевать и спать в нитяных перчатках, да что толку? И ногти… совсем не дворянские ногти…
И богатства не нажил. Такую красавицу, как Варенька, нужно во дворце бы поселить, а у него не дворец
