третьего дня и сообщила сию… новость…
Федька насупился. По всему выходило – она не рада.
Он не знал, как положено радоваться девицам с таким тонким воспитанием. Но уж во всяком случае – не стоять, опустив руки, и эта легкая улыбка могла означать лишь одно – покорность неизбежному.
– Сударыня, я вас силком под венец не потяну! – воскликнул он. – Я архаровец, это святая правда, я из тех архаровцев, что чудом в Сибирь на каторгу не угодили! Я всякое повидал, но чтоб девицу силком под венец – нет уж, другого дурака ищите! И приданое ваше мне ни к чему! И покорность ни к чему!
Тут Федька словно бы раздвоился. Первый, наружный Федька, выкрикивал, в чем именно он не нуждается из благ, которые мог бы приобрести посредством этого брака. Второй, внутренний Федька, ошалело шептал: «Я несу околесицу, я несу околесицу…», но помешать первому никак не мог.
Варенька слушала, приоткрыв рот, и Федька видел – ей страшно. Еще бы не страшно, догадался внутренний Федька, по воле гсударыни подсунули в женихи головореза-архаровца… как же быть-то, как изворачиваться?..
Очевидно, общее архаровское горе было таково, что никак не находилось слов для изъяснения чувства. В мужской компании они были решительно ни к чему, а с дамами и Архаров, и архаровцы беседовали на такие темы, что чувства были все больше с дамской стороны: страх, ужас, трепет, паническое желание обольстить. Вот и Федька сейчас и понимал, что можно говорить о любви, и – не мог, словно не имел права.
А меж тем он уже не видел ни белил, ни румян, ни глупой мушки «согласие», а видел только огромные прозрачные глаза Вареньки, лишавшие его всякого здравого смысла. И понимал, что сейчас прощается со своей любовью навеки.
– Так вы не хотите на мне жениться? – спросила она. – Ну что же… Простите, сударь, за всю суету, вы, должно быть, правы… Я не создана для семейной жизни.
И отвернулась к окошку.
– Да я-то хочу, – пробормотал, опомнившись, красный, как морковка, Федька. – Я только не могу помимо вашей воли… а они все без вас сладили! Государыня так распорядилась! А я не могу… чтобы одна лишь покорность… Я на себя всю вину возьму, государыне в ноги брошусь!..
Варенька повернулась к нему, и он увидел две слезинки, медленно ползущие по нарумяненным щекам.
– Да нет же, сударь, это я не могу навязать вам супругу, которая не жилица на сем свете! Я просила, умоляла, чтобы меня в обитель отвезли! Моя болезнь меня то отпустит, то опять притянет… Нельзя вас к моему смертному одру приковывать! Нельзя, слышите? Другую себе найдите, здоровую, чтобы детей нарожала, а я… а я век за вас молиться буду… до самой смерти!..
Столько пылкости было в Варенькином голосе, что Федька окончательно понял – не сладилось, и не могло слажиться, и все в жизни было напрасно!
– Стало быть, не люб, – тихо сказал он. – Ну что же… иначе и быть не могло… куда это я сдуру полез?.. Дурак, да и только!..
– Вот именно, что дурак! – раздался весьма знакомый голос, и из других дверей появился Матвей Воробьев.
Это диво объяснялось просто – к выезду из архаровского особняка он опоздал и добирался до Воздвиженки пешком. Архаров с Левушкой были правы – он уже начал праздновать, но пешая прогулка его несколько протрезвила.
Увидев, что делается у парадного входа, он махнул рукой и пробрался в дом старой княжны черным ходом, который был ему знаком – не раз он приходил сюда, будучи вызван то по случаю головной боли, то ради общей телесной слабости хозяйки. Вся прислуга собралась поблизости от парадной гостиной, и он через совершенно пустые комнаты дошел до помещения, из которого доносились два взволнованных голоса. Один он вскоре и определил как Федькин, другой, очевидно, принадлежал Вареньке.
Федька ахнул и повернулся к Матвею, готовый выставить его отсюда кулаками.
– Уймись, кавалер! – прикрикнул на него Матвей. – А вам, сударыня, плакать вредно. Утрите слезки. Знаете, как в народе говорят? Суженого на кобыле не объедешь. Глупо было бы плакать и упираться…
– Ну, пусть я дура! – воскликнула взбудораженная Варенька. – Да только не могу я вешать ему на шею столь тяжкий крест! Пусть он другую встретит и полюбит! Кто это выдумал – нас поженить?!
– И я, дурак, незнамо зачем свататься собрался! – добавил Федька. – Знал же, что откажут! Мало ли – государыня велела! Она велела да и забыла, а расхлебывать кому? Полез с суконным рылом в калашный ряд! Дворянин на скорую руку сляпанный! Такого дурака поискать!
Матвей посмотрел на Вареньку, на Федьку, и вдруг запел.
В его хмельной голове после полуштофа водки с утра были нарушены многие связи, но на звук отдельных слов вскрылись сундуки с воспоминаниями, и одно было пресмешное. Причем даже не самому Матвею оно принадлежало!
Всякий петербуржец, да еще водящий дружбу с гвардейцами, знал какое-то количество анекдотов былых царствований. Собственно, для простого человека история из этих анекдотов и складывалась: дубинка Петра Великого, да стрельба по воронам царицы Анны Иоанновны, да страстная любовь к лошадям господина Бирона, да мужские маскарадные наряды государыни Елизаветы Петровны, да всеобщее посмешище – господин Тредиаковский…
Сей муж, немало сделавший для русской словесности, остался в памяти нескладнейшими из сочиненных им виршей да колотушками, полученными за те вирши от тогдашнего кабинет-министра Артемия Волынского. Матвею же пришло вдруг на ум то театральное действо, которое по заказу Волынского сочинил Василий Кириллович Тредиаковский к некой свадьбе, врубившейся в народную петербургскую память навечно.
Анна Иоанновна решила поженить произведенного в шуты князя Голицына с давней своей шутихой калмычкой Бужениновой и устроить из их свадьбы праздник на всю столицу. Был для торжества выстроен посреди зимней Невы целый ледяной дом, а Тредиаковский сочинил, кроме прочего, то ли оду, то ли гимн, теперь уже не понять, и сие произведение было пето не только на свадьбе, но и много лет спустя после нее, коли выпадал подходящий по степени дурости случай.
Вот это гениальное творение и взбрело на ум Матвею Воробьеву, да так его обрадовало своим соответствием подслушанному разговору, что сдержаться он уж никоим образом не мог.
– Здравствуйте, женившись, дурак и дура! – пропел он медвежьим голосом, после чего осознал, что дальнейшие слова провалились в память навеки. – Здравствуйте, женивши… и прочая фигура!..
Он был искренне рад, что так к месту употребил дурацкую песню, но посмотрел на жениха с невестой – и понял, что пора удирать.
– Убью! – прошипел Федька и кинулся-таки на доктора с кулаками.
Варенька, вскрикнув, метнулась ему наперерез и повисла на шее. Он невольно схватил ее в охапку.
После чего счастливо избегшему смерти Матвею осталось только тихонечко, пятясь, на носочках, покинуть комнату, где вот сейчас и началось настоящее объяснение…
Архаров вернулся домой не сразу, а побывав у князя Волконского. Лопухин же остался у старой княжны Шестуновой. Встретились они на Пречистенке уже поздно вечером.
Лопухин был несколько смущен.
– Такая оказия, Архаров… Тучков вдруг в Санкт-Петербург засобирался, зовет ехать вместе спозаранку, приехали ж тоже вместе…
Архаров дважды кивнул. Левушка всячески показывает свое недовольство. Даже проститься не желает – кобенится, как записная щеголиха и вертопрашка. И теперь лишь стало окончательно понятно: хотя они друг за дружку горой, хотя поручик Тучков готов жизнь положить за полковника Архарова, однако ж один из них – гвардеец, а другой – полицейский. И тут уж ничего не поделаешь – гвардейцу полицейского не понять.
И Лопухин… нет, Лопухин, пожалуй, тоже более не гвардеец.
Он усердно пробивается вверх, записывает в тетрадочку все прегрешения московской полиции. Выучиться бы вести себя так же, как он, да, поди, уж поздно. Коли так пойдет – лет через десяток сделаешься вроде щеголя времен прошлого царствования, не желающего расставаться с длинным кафтаном и старомодными пуговицами, посмешищем для выпорхнувших из французской лавки юных вертопрахов.
