его колено прыгнуть. Мусью наш утверждает, что до плеча взбежать можно, да только у нас другой колоды, чтобы учиться, нет, – объяснил Левушка. – Федя, давай, твой черед!
– Так комод тащите! – приказал Архаров. – С колоды – на комод, понял?
– Так развалим же!
– Туда ему и дорога!
Федька и Левушка вытолкали на середину залы старый и, возможно, трухлявый комод. После чего Клаварош перед тем, как продолжить урок, стал объяснять Федьке его ошибки, а Архаров с Левушкой отошли в сторонку.
– Федьке с детства бы шпажному бою учиться, – восторженно сказал Левушка. – Фехтмейстером мог бы стать! И быстрота, и взгляд точный, и азарт! А рука – гляди, какова!
Архаров посмотрел на его возбужденное лицо, опять – мальчишеское, как много лет назад, и ничего не ответил. Левушкина юность все не желала и не желала иссякать. А вот его собственная кончилась, поди, когда он только получил первый свой чин. Невместно было вести себя, как дитя неразумное, – вот сам себе и приказал присмиреть…
Клаварош поставил Федьку в позитуру и лепил из него фехтовальщика, как ваятель из глины, – разворачивал ему плечи, помещал в нужное место пространства локти. Наконец ихящным жестом пригласил всех к колоде и комоду.
Левушка проделал хитрый прием парижских налетчиков и завопил от восторга, но, уступив место Федьке, он уже был почти спокоен и с некоторой ревностью наблюдал – не окажется ли полицейский более ловок, чем он, гвардеец и лучший в полку фехтовальщик.
Федька же с клинком в руке совершенно обезумел – отрабатывал каждое движение с упорством необыкновенным и был счастлив оттого, что знатоки и мастера взяли его в компанию, учат, школят, и тем самым словно бы поднимают из простых полицейских служителей в какие-то высшие сферы. Он скакал с колоды на комод, воображая, что брыкает и лягает не ждущих такого сюрприза неприятелей, соскакивал на пол и несколько дивился тому, что не видит раскинувшихся по паркету покойников.
Наконец Левушка предложил Федьке и Клаварошу вдвоем на него нападать – с условием, понятно, что Клаварош не пустит в ход своих разбойничьих ухваток. Архаров сел прямо на колоду и следил за Левушкиными маневрами, подбадривая его противников, а потом сам потребовал шпагу. Свою он цеплял не каждый день – да и с кем драться обер-полицмейстеру в палатах Рязанского подворья? Клаварош, устав от поединков, охотно отдал ему свою – и Архаров, сопя, вволю потопал, попрыгал, даже весьма удачно отпарировал два Левушкиных штоса.
Кончилась вся эта прыготня тем, что затеяли побаловаться сженкой. Главным любителем сего ритуала был, понятное дело, Левушка. Позвали домоправителя.
– Меркурий Иванович, велите господина Лопухина кликнуть. Даже коли лег – пусть в шлафроке приходит! – распорядился Левушка. Он в архаровском особняке чувствовал себя как дома – да Архаров бы и обиделся, если бы поручик Тучков принялся манерничать.
– А он разве уже приехал? – спросил обер-полицмейстер.
– Да он в твоем кабинете засел, книжки читает. Говорит – превосходно подобранная библиотека!
Архаров мысленно поблагодарил книготорговца, который эту библиотеку составил. И предложил спуститься в столовую – поскольку в зале даже присесть было не на что.
Туда же пришел из кабинета капитан-поручик Лопухин, чернобровый и темноглазый молодой человек, с весьма длинным и тонким носом, внешности почти приятной – Архарову не нравился лишь его рот, красиво вырезанные и пухловатые губы, украсившие бы любую прелестницу, складывались как-то малоприятно, даже брезгливо. Глаза, впрочем, были внимательные, умные, взгляд – живой и бойкий. В отличие от буйного Левушки, этот был в движениях куда более сдержан.
Ритуал встречи гвардейцев был известен – едва увидев друг друг, раскинуть руки для объятия и, продвигаясь навстречу, громко говорить известные слова: «Ну, брат!..», и «Сколько лет, сколько зим!», и «Привел Господь увидеться!», и тому подобные, общепринятые, но с бьющей ключом радостью.
Когда Петруша Лопухин шестнадцатилетним недорослем прибыл в лейб-гвардии Преображенский полк, куда был записан семилетним, и сразу же получил чин прапорщика, а было это в 1769 году, Архаров смотрел на него косо – сам он начал службу солдатом, а первый офицерский чин получил лишь к двадцати годам. То бишь, проходя по служебной лестнице неторопливо и чинно, со ступеньки на ступеньку, он очень раздражался, когда кто-то через две ступеньки резво вверх скакал. Дружбы между ними не возникло, а потом Архаров как отбыл в чумную осень вместе с тогдашним графом, а ныне князем григорием Орловым гасить московский бунт, как неожиданно остался в Москве командовать полицией, так более в полку почитай что и не появлялся – как-то, будучи по делам в столице, навестил сослуживцев, а затем – и незачем было…
Но соблюдением ритуалов он не пренебрегал. Тем более – в своем доме. По внутренней своей сути он был хозяином, и хозяином гостеприимным. Мало ли, что этот молодой человек в двадцать два года уже капитан поручик – а Архаров к этому чину более десяти лет пробивался! Во-первых, гость, во-вторых, гвардеец, в-третьих, Бог даст, ненадолго…
Архаров и Лопухин обнялись. Тут же обер-полицмейстер спросил гостя, каково его устроили в особняке, стал предлагать ужин, но гость отказался – он, как и Левушка, ездил по родне, и там его по-московски настырно закормили тяжеловесными лакомствами. Но сженку он приветствовал. И, пока шли приготовления, Левушка с Лопухиным наперебой рассказывали Архарову полковые новости: кого повысили в чине, кто вышел в отставку и женился…
Клаварош и Федька стояли в сторонке, переговаривались шепотом и как-то незаметно подвигались к дверям.
– Вы куда это собрались?! – возмутился Левушка. – Сженка – для всех!
Архаров несколько растерялся – сам он мог с полицейскими хоть щи из одной миски хлебать, а гость – гость был иной, человек хотя и молодой, но весьма светский и знатного рода, род сей дал России сперва царицу Авдотью Федоровну, затем царевича Алексея (как вышло, что царевич не стал царствовать, Архаров слышал когда-то, да позабыл) и государя Петра Второго, скончавшегося почти отроком. Заставлять Лопухина пить вместе с бывшими мортусами было как-то вовсе неприлично.
Однако Петруша Лопухин был более светским господином, чем даже казался.
Он и виду не понял, что ему, аристократу, требуются собутыльники более высокого ранга. Определив по произношению, откуда взялся Клаварош, заговорил с ним по-французски – и тем показал себя хорошим гостем, не портящим любой компании.
Архаров наблюдал за ним с легкой тревогой – он же видел, что гвардии капитан-поручик не считает полицейского служащего Клавароша подходящим для себя собеседником, однако гость держался безупречно. И Архаров решил, что большой беды не стряслось – ну, оказались в одной столовой столь разные люди, так ведь не подрались же.
Наконец Меркурий Иванович принес нарочно для сженки заведенную большую булатную чашку, туда налили водки, размешали в водке большую ложку меда, и то, что получилось, подожгли. Тут Лопухин наконец-то возвеселился непритворно: сженка – это было для гвардейца свято!
Так завершился этот день – и, право, не часто случались в архаровском особняке такие вечера, ничем не омраченные, исполненные всеобщей радости: у Левушки это была радость встречи; у Лопухина – радость человека, отдыхающего после долгой дороги; у Федьки – радость, что поручик Тучков вернулся и бьется с ним на равных; у Клавароша, возможно, радость, что не нужно брести к Марфе – на Пречистенке еще никого из архаровцев без ужина не отпускали и при малейшем намеке на согласие оставляли ночевать; Меркурий Иванович тоже был счастлив забыть свои болячки и домашние обязанности, а вспомнить – офицерскую свою молодость, когда довелось пить сженку и на биваках, и на корабельной палубе.
Как и следовало, к сженке добавились графины с домашними настойками и собственноручно изготовленные кабатчиком Герасимом травнички – один бурый, другой зеленоватый, третий почти черный. Архаров рассказал, как началось его знакомство с хозяином «Негасимки», а Левушка чуть не в лицах изобразил затеянную Архаровым драку. При этом Лопухин слушал весьма внимательно. И Архаров, хотя был уже под хмельком, поймал его взгляд.
Холодное любопытство, любопытство путешественника, проезжающего через дикую местность, население которой в лесу родилось и пням молилось, было в этом взгляде.
