Фаддею экипаж закладывать!
– Поздно, Дуня, – тихо сказал Архаров.
– А ты, сударь, помолчи! Он совсем еще бодрый был, вовсю со мной любился! – без стеснения сообщила Дунька. – Мало ли, что занемог! Заплачу – вылечат!
– С ума ты сбрела? Там у него полон дом родни, дети прикатили, жена!..
– Что она, жена, понимает?!. Ну-кась, сколько этот старый дурень мне на панихиду оставил? Помоги-ка сосчитать!
Она высыпала на стол все содержимое кошеля. И замерла, приоткрыв рот. Среди золотых монет лежал дорогой перстень с большим сапфиром, окруженным бриллиантами. Дунька взяла его и уставилась на камень в непонятной растерянности.
Что-то, видать, значил для них двоих, отставного сенатора и девки из Зарядья, этот прекрасный перстень. Дунька опустилась на стул и, повалившись кулачками, грудью, лицом на кучку золота, зарыдала отчаянно, взахлеб, ничего не соображая.
Архаров понял – до Дуньки дошло, что спасение невозможно, хоть из Парижа врачей вези. Он подошел, протянул руку, чтобы похлопать по плечу – умиротворяюще, как полагается, когда рыдают. И не смог. Что-то в нем сидело, мешающее открытому сочувствию, как пробка, застрявшая в узком горлышке большой бутыли.
Да, случалось – и в его кабинете рыдали, от злобы ли, от страха ли, оплакивая потери, умоляя о снисхождении. Но те женщины для него делились на дам («Извольте успокоиться, сударыня») и на баб («Пошла, дура, вон!») Как быть с Дунькой – Архаров придумать не мог. Не баба, не дама… непонятно что… ведь не ждет же она, в самом деле, что на батистовое плечико ляжет тяжелая обер-полицмейстерская рука?.. Не должна ждать… не до того ей…
И вспомнился афоризм про итальянку, англичанку и француженку. Гаврила Павлович, и умирая, силился понять, что же нужно Дуньке, какое диво ей явить, чтобы вызвать в ней любовь к себе. Итальянка ждала готовности на преступление, англичанка – готовности на безрассудство, француженка…
Думать о француженке Архаров не желал. А желал оказаться где-нибудь подальше от Ильинки. Женские слезы – тяжкое испытание для любого мужчины, Архаров же видел их крайне редко и они раздражали его безмерно.
Он как можно тише вышел в малую гостиную, где обнаружил Агашку с Саввишной. Они непременно подслушивали.
– Подите, утешьте ее как-нибудь, – сказал Архаров. – И хоть копейка со стола пропадет – со Шварцевыми кнутобойцами спознаетесь.
Такие угрозы ему всегда хорошо удавались – Дунькина дворня, хорошо наслышанная о нравах Рязанского подворья, перепугалась до полусмерти.
Архаров молча спустился с лестницы, вышел из дома, вздохнул – почти с облегчением.
Выдать Дуньку замуж… За Жеребцова разве? Служит честно, пьет в меру, да и жениться ему давно пора, который год вдовеет. Есть еще канцелярист Рябинкин, тоже поощрения заслуживает.
Архаров вздохнул. Избалованная Захаровым Дунька не пойдет за канцеляриста.
Да пусть бы шла за кого угодно! Со своей стороны обер-полицмейстер может собрать сведения о женихе – благонравного ли поведения, не обременен ли дурной родней. И даже добавить к приданому – не деньгами, нет, а сделать подарок. Денег эта упрямая дурища не возьмет, а от хорошего подарка не откажется.
Но, как будто у него иных забот не было, обер-полицмейстер, едучи к себе в контору, перебирал в памяти всех холостых полицейских подходящего возраста. Выдав Дуньку за кого-то из своих, он мог бы за ней как-то присматривать… но коли вздумает по вечерам, в сумерках, к нему бегать – гнать в три шеи.
Наиболее подходящими показались ему Степан Канзафаров и… Шварц.
Степан уживчив, сообразителен, способен на преданность, не угрюм при этом, жалование не тратит в первую же неделю и не побирается у канцеляристов, а налаживает свое хозяйство. Недавно вон знакомый купец на него пожаловался – взял самовар, а полностью не расплатился. Самовар – это основательно…
Шварц же почитал порядок, и семейство у него было бы образцовым. Опять же – долго ли он собирается Никишку пряниками кормить? Завел бы своих – вот и кормил бы их пряниками.
От Шварца мысль перескочила на похищенный стилет. От стилета – через труп Федосьи в подвале – к господину де Берни.
После бесед с Захаровым и с Волконским Архаров уже несколько иначе глядел на этого господина. Карточное шулерство – одно, шпионские затеи – другое.
И потому, выходя из экипажа и ступая на крыльцо полицейской конторы, он уже знал, что делать. Де Берни отсиживается дома, носу не кажет – стало быть, безнадежно выслеживать его можно, пока рак на горе не свистнет. Либо – пока полковник Шитов с семейством обратно в столицу не уберется.
– Арсеньева ко мне! Ушакова! – позвал Архаров. Подумал и добавил: – Ваню Носатого!
Когда эти трое явились на зов, Архаров начал беседу так.
– Все вы, голубчики мои, были в налетчиках, иначе не угодили бы в колодники. Надобно вспомнить прежнее ремесло и выкрасть мне одного человечка. Мне плевать, как вы это сотворите, хоть чертями рядитесь, но чтоб он у меня тут был. Ступайте, обдумайте все хорошенько.
– А как его, ваша милость, звать и где проживает? – спросил Тимофей.
– Тот самый господин де Берни, что из дому по крышам убегать наловчился. Возьмите там у Шварца все, что потребуется. Лошадей, экипаж – все получите. Пошли вон.
Федька извертелся, не зная, как умилостивить Клавароша, чтобы тот показал ему еще занятные приемы разбойничьего французского фехтования. Левушка – тот хотел развлечься, не более, потому что в столице он в драки не ввязывался, да и портить руку, вышколенную правильным фехтованием, не желал. Федька же как раз искал ухваток, пригодных в уличной драке.
Повести Клавароша в кабак – это было бы лучше всего, да только француз избалован Марфой, ему не во всяком дорогом трактире угодят.
Наконец Федька додумался угостить Клавароша макаронами. Марфа сильно задирала нос, гордясь своим умением стряпать, и разве что сладости брала у известного кондитера Апре. Модные макароны были дороги и как-то ниспровергали всю ее кухонную доблесть: никаких тебе хитростей и прабабкиных затей, а просто отвари в кипятке да приправь сыром пармезаном, вот и вся наука. Наука была даже Федьке по плечу, вот он и отправился на Никольскую к мусью Апре за макаронами. Там же заодно взял целых полфунта пармезану.
Варил макароны он сам – в доме, где снимал комнатушку, взял у хозяйки котелок, изумился его черноте, велел отдраить песком, и для пробы сварил с четверть фунта наломанных макаронин. Едово вышло унылое – разварилось. Федька подумал, вбухал в миску с деликатесом сметаны и съел то, что получилось, заместо каши.
Архаровцы все друг к дружке в гости бегали – не посыльных же отправлять, коли что надобно. Клаварош прекрасно знал Федькино местожительство в Столешниковом переулке. И позволил пригласить себя к обеду на заморскую диковинку.
Полагая, что водка идет ко всему на свете, Федька заранее запасся у Герасима замечательной водочкой собственного сиденья – анисовой и померанцевой. Француз, конечно, всему предпочитает красное вино, однако в хороших винах ни Федька, ни Герасим не разбирались, а в хорошей водке знали толк.
Клаварош по натуре был снисходителен и охотно дозволял людям заботиться о себе, пусть даже с некоторой неуклюжестью. Он, придя, съел тарелку макарон под толстым слоем сыра, похвалил, померанцевой водки отведал, а тогда уж Федька издалека завел речь о тайных ухватках.
Француз сказал, что знания с собой в могилу уносить не собирается, но большого рвения не проявил. Даже несколько погрустнел. Федьке, с его-то буйством чувств и здоровой, несокрушимой молодостью было не понять: у каждого ведь свое чудачество, вот и у Клавароша оно имелось, казалось ему, будто уроки французского уличного боя будут для него самого неким прощанием с собой прежним. Он уже после того, как при штурме Виноградного острова сердце взбунтовалось, был сильно напуган не столько грядущей смертью, сколько дряхлостью и неповоротливостью, вынужденной осторожностью во всех движениях и поступках, которой придется ныне придерживаться во всех областях жизни – и в амурной также. А Клаварош не желал уподобляться старцу, хотя уже заметно поседел.
