Однако отказать Федьке он не сумел – уж больно пронзительной была мольба в Федькиных глазах. К тому же, архаровец прекрасно показал себя, когда поздним вечером на Пречистенке Клаварош учил поручика Тучкова взбегать на вражеское колено. У него получалось немногим хуже, чем у опытного фехтовальщика Левушки.
– Пойдем на задний двор, – сказал Клаварош. – И сними башмаки.
– Чулки тоже?
– Чулки? – Клаварош задумался. – Да, и чулки сними. И кафтан, и камзол. Будем упражняться в рубашках.
Сам он тоже разулся.
На заднем дворе они отыскали местечко с мягкой зеленой травкой, на первый взгляд вроде бы не изгаженное. Клаварош посмотрел по сторонам и подобрал с земли полешко.
– Будем учить «марсельскую игру», – объявил Клаварош и произнес по-французски уважительно: – «Же де Марсей». Это игра моряков на палубе. Биться надобно лишь ногами. Ударь сюда.
И он указал на конец полешка, который был примерно на уровне его пояса.
Федьке казалось, что это несложно. Не фехтование, чай, со всеми его тонкостями. Но оказалось – и тут надобна особая ухватка, чтобы не завалиться на спину. Потом произвели первую пробную схватку.
Клаварош, бесстыже пользуясь тем, что ноги у него длиннее, так и лупил Федьку ступнями по бокам, скача козлом, напрыгивая и отлетая, и все удары были выше пояса, как полагается по правилам, Федькины же удары приходились главным образом по бедрам противника.
Черная дворовая Жучка сперва глядела настороженно, потом принялась с лаем наскакивать на бойцов – без злобы, а просто желала принять участие в игре. Хозяйка, вышедшая с лукошком покормить кур, смотрела-смотрела, да и плюнула – чего с архаровцев взять, брыкаются, как жеребцы стоялые…
Федька уже наладился бить правильно, однако Клаварош прекратил поединок. Сказал «довольно», не объясняя причины, и лишь потом Федька понял, в чем беда: француз запыхался.
– Повесь в дверях клочок пакли на веревочке, поднимай выше и выше, – приказал он, когда вернулись в комнату. – Учись подходить прыжками и уходить прыжками. Сие несложно…
– Ага, несложно… – пробормотал Федька. Он представил, что подумает хозяйка, глядя на сии экзерсисы.
Но после ухода Клавароша он сразу добыл и веревочку, и паклю.
Француз растолковал ему, что сия марсельская игра ногами распространилась по всей Франции, но обогатилась за счет тех, кто ею занимался не на шутку и имел природные способности. Удар ногой в ухо, да еще ногой, обутой в башмак, сделался обычным в портовых кабаках. Но удавался он далеко не всем – неопытный боец, рискнув показать ухватку, мог запросто рухнуть на пол в обнимку с противником. И потому следует упражняться многократно, прежде чем позволить себе пустить в ход прием в настоящей драке.
Первый Федькин успех в деле доставания носком клочка пакли, висящего в дверном проеме и означающего вражье ухо, был закономерен – он порвал в паху узкие штаны.
Как все архаровцы, не имеющие жен и детей, Федька умел обращаться с иголкой. Наскоро зашив штаны, он положил себе вечером вновь заняться этим упражнением и поспешил на службу. Сегодня многое еще предстояло сделать. И, вернувшись к покинутому жильцами дому, он взялся за дело уже более толково.
Свой полицейский мундир Федька оставил в конторе, а взял у Шварца мундир пехотный да еще крепкую палку – изображать хромоту. За плечо он закинул мешок, набитый тряпками, на ноги натянул черные кожаные штиблеты, на шею повязал черный галстук, на голову напялил старую треуголку, и сделался похож на отставного солдата, пораненного в турецкой войне и бредущего искать хоть какую родню. В таком жалостном виде он стал обходить соседей и задавать вопросы.
О войне Федька имел туманное понятие, но полагал, что московские обыватели и такого не имеют. А пожалеть служивого – святое дело! Тем более, что Федька научился весьма правдоподобно кашлять с хрипом, как если бы ему турецкое ядро грудь пробило.
Этого несложного маскарада и заурядного предлога остаться на дворе подольше – «водицы попить не дадите ли» – хватило, чтобы узнать: Федькина придуманная на ходу родня в том домишке не проживает, а живет там почтенное семейство – хозяин, Иван Карпович Кутепов, трудился на соседней проволочной фабрике Ворошатина, трое его сынов там же учились ремеслу, одну дочку. Самую старшую, отдали замуж, младшая жила при родителях, женихов пока не находилось – девка еще в детстве окривела на один глаз. Была, понятное дело, и хозяйка – Федора Мартыновна. Всего выходило шестеро человек – и все они вдруг сбежали.
Федька уже малость разбирался в человеческих слабостях. Услышав про кривую дочку, он проявил немалое любопытство. И соседке, которая напоила его водой (четвертый ковш за недолгое время розыска, так что Федька уже ощущал неловкость), он сказал, что с лица не воду пить, а для разумного человека, желающего взять замуж девку из хорошего семейства, главное – чтобы работы не боялась.
Хотя Федька и очень старался изобразить помирающего, однако его красивое лицо и широкие плечи вызывали в бабах какое-то странное сострадание – всем тут же хотелось его женить. Соседка, баба в том самом возрасте, когда страшно хочется стать известной на всю Москву свахой, тут же принялась расспрашивать Федьку и услышала немало вранья, в том числе – и про богатого дядьку, которому он, возможно, единственный наследник.
Соседка полюбопытствовала, где Федька эту ночь ночует, и предложила свой дровяной сарай, куда можно кинуть тюфяк и одеяло, а ужином, так и быть, покормит. Федька, разумеется, согласился, и тогда она, оставив его у дверей сарая, куда-то унеслась – не иначе, делиться с подружками знатной новостью.
Федька уселся на колоду для колки дров и стал ждать. Однако дождался кое-чего неожиданного.
К нему из дому вышла девка-перестарок. Демка, знавший в девках толк, научил его как-то, что смотреть надобно не на стати и не на румянец, а на глаза – они первым делом выдают возраст, у тридцатилетней таких глаз, как у двадцатипятилетней, уже не будет.
– Ты, служивый, погоди-ка к Лушке Кутеповых свататься, – сказала она, и Федька сразу понял – подслушивала у открытого окошка.
– Да я и не думал, – отвечал он. – Я вот поживу, огляжусь, высмотрю себе пару, чтобы хозяйка была. Мне за молоденькими гнаться не резон. Женюсь, подлечусь, непременно хочу детишек завести.
– Ты о Лушке и не думай. Детишек-то она тебе нарожает – да всех от Афоньки Гуляева!
– Да я и сам не хвор детишек понаделать! – возразил Федька.
– Ты-то, молодец, не хвор, а с ним она уж так спелась – дальше некуда! Бегать к нему повадилась через забор! Жениться-то он не может, так они и без венца!
– Женат, что ли?
– И женат, и крепостной. Там в заведении много крепостных служит.
Девка показала рукой, и Федька догадался – речь идет о Воспитательном доме.
– Нет, такая невеста мне не требуется, – уверенно сказал он. – Чертям бы любить такую невесту. Впервые слышу, чтобы девка к полюбовнику через забор скакала, да еще в заведение! Куда ж мать смотрела?
– Так мать-то и заметила. И стали ее запирать. А она как с цепи сорвалась – я слышала, как она кричала. Никому, говорит, я такая не нужна, один только человек сжалился! Ну, дядька Иван ей оплеух надавал, ее вовсе из дому выпускать перестали.
– Ишь оно как, – заметил Федька. – Вот коли добрые люди не подскажут, то и попадешь, как кур во щи. Попить ничего не найдется? Водицы или кваску бы.
При этом он постарался сделать умильное лицо, хотя с немалым трудом, – ибо, коли пришлось бы выпить еще ковшик, архаровец неминуемо бы треснул.
– Сейчас квасу вынесу!
Девка убежала в дом, а Федька подхватил свой мешок и дал деру.
До дверей Воспитательного дома он несся бегом. Когда добежал – сообразил, что несся напрасно. Когда является полицейский в мундире – и то не всегда услышит любезные речи. Служивого же могут просто погнать в шею. Но Федька отважно вошел в огромное здание, был задержан привратником и стал бурно требовать своего родного брата Афоню Гуляева. Брат, как оказалось, трудился истопником. Пошли его
