нарушил отцовскую заповедь. Но гордился тайно, в душе, а людям стыдился это сказать, стыдился того, что трудится. Не знал, что ответить нахалам, если они его спрашивали:
— Почему ты, Худайкул, батрака себе не наймешь?.. Нанял бы да ездил на нем, как на ишаке. Иль ячменной лепешки жалко? Есть ведь люди победней тебя, да держат. Ишак тем и хорош, что много работает да мало ест. А ты все сам да сам. Умно ли это?..
Нет, не потому не держал Худайкул батраков, что ему жалко было лепешки, — он не в пример другим и супом бы накормил, и пловом раз в неделю, — а претило это ему, было против души. Не мог он смотреть на батрака, как на скотину, не мог видеть, как в стоптанных опорках на босу ногу, в рваной рубахе, сквозь которую проглядывало голое смуглое тело, весь продрогший и посиневший под осенним дождем Джура, молчаливый и безответный человек, непременно должен был что-нибудь делать во дворе муллы: то зачем- то сметал с шипана мокрые листья, то переставлял с места на место длинные таловые жерди, поплотнее прислоняя их в угол между сараем и дувалом, то чистил кетменем никому не нужный в зиму водоем, словно его нельзя было-почистить весной. Не любил этого Худайкул, но ему нравилось, когда в саду у него, весело перекликаясь, с песнями работали поденщики, собирая урожай. Он и кормил их по-людски и рассчитывал по совести.
Мужественный и смелый человек, не побоявшийся еще ребенком броситься на разъяренного матерого волка с одним пастушеским посохом, Худайкул боялся ночью пройти через мазар. Почти девятнадцать лет трудившийся бок о бок с батраками и внутренне любивший их как братьев, хотя и часто ругался с ними и бывал сварлив, Худайкул, наконец, заимел дом, сад, семью и вдруг стал тяготеть к богатым. Но тяготея к ним, он никого из них не любил, испытывал смутное и скрытое отчуждение. Всю свою жизнь мечтавший о том времени, когда он станет богатым, Худайкул не делал для этого ровно ничего. А ведь можно было купить землю, сеять рис или хлопок, заняться бахчеводством или виноградарством, нанимая каждый сезон батраков, поденщиков. Можно было купить еще пару лошадей да две арбы, напять постоянного арбакеша и заняться извозом. Можно было, наконец, купить рисорушку, мельницу. Денежки потекли бы ручейком, как вода в хауз. Можно было, подкопив немного, купить с десяток верблюдов да возить караванные грузы из города в город. Можно было… «А!.. Что говорить! — отмахивался в такие минуты от своих мыслей Худайкул. — Многое кое-что можно сделать, только… хватит с меня и одного сада». Ему нравилось, что в нише у него висят четыре стеганых ватных халата, два будничных, черных, поношенных да два новых, шелковых — один зеленый, другой полосатый, радужный да еще чесучевый, кремовый, без подкладки. Он надевал их с удовольствием, как и большую белоснежную чалму с синей бархатной тюбетейкой и новые ичиги с калошами. Но куда уютнее чувствовал он себя в стареньком шерстяном яхтаке, в стоптанных сапогах и милом киргизском тельпаке!
Любя свою первую жену, высокую худощавую Башарат с редкими тихими рябинками на лице, разбросанными возле самых ушей, уже теперь не с тем юношеским чистым чувством, с которым он любил ее прежде и с которым никогда бы не мог любить вторую жену, низенькую, коротконогую и пухлую Халиду, он всякий раз, как возвращался из Ташкента, привозил Халиде тайком от старшей жены подарки, и лишь редко-редко баловал ими Башарат.
Не терпевший ничьих советов, привыкший во всем верить больше себе, чем другим, Худайкул иногда неожиданно даже для самого себя вдруг попадал под влияние простых и незаметных людей и слушал их рассуждения, словно узнавал что-то новое, чего раньше не знал и о чем никогда не думал. Неожиданно эти чужие убеждения вдруг становились его собственными. Так случилось в тот, теперь уже далекий день, когда он слушал разглагольствования Декамбая и Балтабая о том, что богатый человек не тот, который имеет дом с садом или караван верблюдов, а тот, который имеет две, три, а то и четыре жены.
«Вот ведь верно говорит человек, — подумал тогда Худайкул. — У кого может быть две жены? Только у богатого. А мне, признаться, и в голову это не приходило». И задался он тогда целью — скорее жениться, иметь у себя на женской половине двух жен. Пусть все знают, каков нынче стал Худайкул. Ого! Двух жен отхватил. Вот тебе и сын чабана. Нет, теперь забывать уж надо, что он сын чабана. Забывать.
Все уживалось в этой бездонной человеческой душе: любовь и ненависть, тяга к братству и думы о наживе, воля и малодушие, мужество и трусость, золотая доброта и жадность, бескорыстие и зависть, мудрая выдержка, свойственная чабанам, и сварливость базарного человека, искреннее желание верить в бога и неверие в него. Душа его была, как девственный лес, в котором росли чудесные земные плоды и ядовитые травы с глубокими скрытыми и горькими корнями. И трудно было Худайкулу самому разобраться в этом лесу, вырвать ядовитую траву и выбросить вон. Трудно потому, что никто не надоумил его это сделать, а сам он никогда и не задумывался о том, плохой он или хороший человек, считая себя, безусловно, хорошим, и когда знал, что поступает плохо, был уверен, что так надо, — все так делают.
Когда по приказанию волостного Абдулхая к нему поселили Надежду Сергеевну Малясову с ее амбулаторией, Худайкул воспротивился и никак не хотел пускать ее в свой дом.
Но волостной есть волостной, пришлось подчиниться.
Залитая предвечерним солнцем орешина тихо ссыпала с себя на землю обильный свет, и он сыпался с каким-то мнимым шелестом, как золотой дождь. В этом свете, все на том же низком складном стульчике, прислонившись плечом к стволу, сидела Надя. Август, держа в одной руке фанерную дощечку с наляпанными на нее шматками масляных красок, а в другой кисть, не обращал никакого внимания на идущего к ним через сад хозяина.
Худайкул подошел, остановился в трех шагах позади Августа, посмотрел на холст, помолчал, потом невнятно, отрывисто сказал:
— Ассалам алейкум!
— Ваалейкум ассалам! — отозвалась Надя, кидая мимолетные тревожные взгляды на Худайкула и делая вид, что беспечно глядит на зеленые жилистые листы подорожника.
Худайкул молчал, молчали и Август с Надей. Дети, сгрудившиеся позади отца, держась, кто за полы его распахнутого халата, кто друг за друга, с недоумением и испугом посматривая черными выпуклыми глазами то на хорошо знакомую им, близкую, но теперь представлявшуюся странной и непонятной тетю Надиру, то на незнакомого чужого человека, вытягивали шеи и старались заглянуть на холст.
— Так ты говоришь, это твой муж, Надира? — спросил Худайкул, широко расставив ноги и стоя с заложенными за спину руками.
— Муж, дядя Худайкул, — сказала Надя. — Как же может быть иначе?
— Гм… А… а почему же… почему же ты столько лет жила одна? Он где был?
— Он жил в Петербурге. Учился. «Странный человек. Почему я должна давать ему отчет?..» — подумала она.
— Та-ак, — протяжно молвил Худайкул. Потом спросил — Ну, а что это он делает?
— Он рисует меня, — сказала Надя. — Рисовать умеют только очень редкие люди. Это дар природы. Дается богом.
— Богом?
— Да.
Худайкул посмотрел Августу в затылок, заглянул через плечо на холст.
— А ты не лжешь? — спросил он глухо, потупив голову и глядя себе под ноги. — Верно ли, что от бога?
— Вы меня обижаете, хозяин. Лгут нечестные да бессовестные люди. А меня вы разве не знаете? И будто сами вы не знаете, что это дар?
— Тебя-то знаем, — перебил ее Худайкул, все так же глядя себе под ноги. — Знаем… — повторил он в третий раз и помолчал. — Вот ребятишки мои…
— Ну? Что они?..
— Говорят, колдун твой муж. Боятся его. И тебя теперь боятся. Сказали, что вы тут колдовством каким-то занимаетесь.
— Ничего, привыкнут, — просто сказала Надя. — Муж мой очень хороший и добрый человек.
— Ну что же, дай бог… Ты для всех для нас сестра.
Худайкул поднял голову, посмотрел еще раз на Августа, с недоумением слушавшего его непонятную речь, медленно повернулся и пошел опять через сад к калитке, то пригибаясь под деревьями, то обходя их стороной. Ребятишки всей гурьбой шумно двинулись вслед за отцом.
