дрогнули, щеки чуть покраснели, — его заперла.
— Заперла? — Я подумал, что ослышался.
— Она тоже размышляла над пожаром и поначалу решила, что это несчастный случай. Мы все так считали. Но Род так себя вел, что мать поняла: тут что-то другое. Пришлось рассказать ей, как странно горела комната. Теперь мать боится, что он еще чего-нибудь натворит.
Каролина закашлялась, кашель все не стихал; конечно, она разволновалась и слишком долго разговаривала на холоде. Вид у нее был совершенно разбитый и больной.
Я отвел ее в малую гостиную и там осмотрел. Затем поднялся к ее матери и брату.
Сначала я зашел к миссис Айрес. Укутанная в шали и блузы, она сидела в подушках; распущенные волосы превращали ее лицо в бледную сморщенную мордочку. Мой приход ее явно обрадовал.
— Вот извольте, доктор Фарадей: новое несчастье, — просипела она. — Я начинаю думать, что над нашей семьей висит какое-то проклятье. Но за что? Не постигаю. Кого мы прогневили? Может, вы знаете?
Она спросила почти всерьез. Присев на стул, я начал ее осматривать.
— Да уж, вы с лихвой испили из чаши горестей, — сказал я. — Всей душой вам сочувствую.
Закашлявшись, миссис Айрес согнулась пополам, а затем вновь откинулась в подушки, не спуская с меня взгляда.
— Вы видели комнату Родерика?
Я приложил стетоскоп к ее груди:
— Секундочку… да, видел.
— Обратили внимание на стол и кресло?
— Помолчите минутку, пожалуйста.
Я нагнул ее, чтобы прослушать спину. Потом убрал стетоскоп и, чувствуя на себе ее взгляд, ответил:
— Да.
— И что скажете?
— Не знаю…
— Полагаю, знаете. Ох, доктор, вот уж не думала дожить до того, что стану бояться собственного сына! Без конца представляю, что могло случиться. Только закрою глаза — вижу огонь.
Голос ее осекся, она согнулась в новом, еще более злом приступе кашля, с которым все не могла справиться. Я придержал ее за плечи, затем подал воды и чистый носовой платок. Отерев глаза и рот, она откинулась в подушки, раскрасневшаяся и измученная.
— Вам нельзя много говорить.
— Я не могу молчать! — покачала она головой. — Кроме вас и Каролины, поговорить мне не с кем, а с ней мы это обсудили уже по десятому разу. То, что она рассказала, уму непостижимо! Я ушам своим не верила! Мол, Родерик почти обезумел, комната его и прежде горела, и вы видели отметины.
Я поерзал.
— Да, кое-что она показала.
— И никто из вас не пришел ко мне?
— Не хотели тревожить. По возможности, пытались вас уберечь. Конечно, если б я мог предположить, что его состояние приведет к чему-то подобному…
— Вы говорите «состояние», — горестно сморщилась миссис Айрес. — Стало быть, вы знали, что он болен.
— Я знал, что он нездоров. Честно говоря, очень нездоров. Но я дал ему слово.
— Наверное, он поведал вам небылицу, что в доме обитает нечто, желающее ему зла? Верно? — Заметив, что я колеблюсь, она искательно добавила: — Прошу вас, доктор, будьте со мной откровенны.
— Да, это правда. Извините меня.
Я все рассказал: о приступе паники, за которой последовала невероятная страшная история, и о том, что с тех пор Род на меня ополчился, и об угрозе, проскальзывавшей в его речах…
Миссис Айрес слушала, безотчетно ухватившись за мою руку. Волнистые ногти с грязной каемкой сажи выдавали ее возраст. Красные точки на ладонях, оставленные искрами, казались эхом рубцов ее сына. По мере моего рассказа пальцы ее все крепче впивались в мою руку, а взгляд выражал полное смятение.
— Бедный мой мальчик! — воскликнула она, когда я закончил. — Я и подумать не могла! Я знала, что он не так силен, как его отец, но не могла предположить, что рассудок его не выдержит! Неужели… — Миссис Айрес схватилась за грудь. — Неужели он вправду так настроен против дома и меня?
— Теперь вы понимаете, почему я не решался вам рассказать? Он не помнил себя и вряд ли сознавал, что говорит.
Казалось, она меня не слышит:
— Неужели он вправду так нас ненавидит? Значит, в этом причина всего?
— Нет-нет, всему виной переутомление…
— Переутомление? — непонимающе взглянула миссис Айрес.
— Заботы о доме и ферме. Последствия военной службы и катастрофы… Кто знает, что стало причиной, но разве это важно?
Похоже, я говорил впустую. Сжав мои пальцы, она страдальчески спросила:
— Скажите, доктор, в том есть моя вина?
Меня обескуражила непередаваемая мука, слышная в ее голосе.
— Разумеется, нет, — ответил я.
— Но я его мать! Это его дом! То, что произошло, неестественно, неправильно. Значит, в чем-то я его подвела. Да? Если допустить, что нечто… — она отняла руку и опустила взгляд, словно устыдившись, — притупило мою любовь к нему, когда он был маленьким. Некая тень беды, горя. — Голос ее померк. — Наверное, вы знаете, что до рождения Каролины и Родерика у меня был еще ребенок. Дочка Сьюзен.
— Да, — кивнул я. — Сочувствую вам.
Она качнула головой, словно принимая соболезнование, но вместе с тем отметая его как что-то, не имеющее отношения к ее горю.
— По-настоящему я любила только ее, — буднично сказала миссис Айрес. — Вам это странно? Я и сама не могла предположить, что влюблюсь в своего ребенка. Но мы были как влюбленная пара. Когда ее не стало, мне долго казалось, что я сама умерла. Может, так оно и было… Все вокруг говорили, что лучший способ оправиться от потери ребенка — как можно скорее завести другого. Об этом твердили мать, свекровь, тетки, сестра… Родилась Каролина, и они запели иное: конечно, девочка будет напоминать тебе о той, кого ты лишилась, так что давай еще разок, постарайся, чтобы получился мальчик, матери обожают сыновей… Но вот появился Родерик, и они опять сменили пластинку: что еще с тобой? Люди нашего круга не распускают нюни. У тебя чудесный дом, муж уцелел на войне, двое здоровых ребятишек. Если все это не делает тебя счастливой, тогда просто перестань плакаться…
Она опять закашлялась. Когда приступ миновал и она отерла глаза, я сказал:
— Трудно вам было.
— Детям еще труднее.
— Не надо так. Любовь не взвесишь и не измеришь.
— Наверное, вы правы. И все же… поверьте, доктор, я люблю своих детей. Но иногда эта любовь чуть теплилась, потому что во мне самой чуть теплилась жизнь… Думаю, Каролину это не ранило, а вот Родерик всегда был очень чувствительным. Может быть, он возненавидел меня за фальшь, которую угадал во мне?
Я вспомнил позавчерашний разговор с Родериком и его слова о том, что они с сестрой огорчили мать «одним фактом своего рождения». Однако лицо миссис Айрес выражало неподдельную муку, а я и так уже слишком много сказал. Какой смысл огорошить ее еще и этим?
— Вы все напридумали, потому что больны и устали, — твердо сказал я, взяв ее за руку. — Одно огорчение тянет за собой ворох других, только и всего.
Ей хотелось в это поверить.
— Вы вправду так думаете?
— Я это знаю. Не надо копаться в прошлом. Сейчас нам важно не
