ними на автобусную остановку, а остановил такси, попросил шофера доставить его до самых ворот дома. Шофер упирался, и понять его можно было: дорогу развезло. Пришлось пятерку пообещать.
Шофер, конечно, удивился:
— Что-то вы, папаша, выпендриваетесь! Али оскользнуться боитесь? Пальтишко испачкать!
— Езжай! — буркнул Григорий, бережно прижимая к коленям завернутые в серую холстину саженцы и кустарники.
Ямки — глубокие и широкие, можно целое дерево в каждую посадить, — были выкопаны еще накануне. Не дожидаясь следующего дня, Григорий, наскоро перекусив, принялся за посадку. Ломило поясницу, спину едва разгибал, руки от усталости подрагивали как у больного, но не дал себе передышки. Ушел отдыхать, когда все, что задумано было, отработал сполна. И кустарники, и саженцы высадил и теплой, подогретой на печи водой полил. И удобрениями землицу пожаловал. И не магазинными удобрениями, а естественными, природными, как и полагается, — коровьим навозом да куриным пометом.
А с каким нетерпением ждал он первых всходов! Как радовался нежным, бледно-зеленоватым росткам! С какой любовью прикасался к набухшим почкам яблонь и груш. Появление на свет каждого листочка — бархатисто-нежного, клейкого — не проходило мимо его взгляда!
Однажды он едва не заплакал, когда утром увидел на грядках следы босых ног. Ребятишки в его отсутствие совершили первый, несмелый еще набег на его огородные владения. Тонкие ниточки моркови не успели набухнуть, а уже приманили к себе любителей ранней зелени. Морковь повыдергивали не с краю, бережно и аккуратно, а прямо с середины в надежде, что там, где гуще ботва, морковь потолще, вкуснее. Да и как повыдергивали. Небрежно, наспех, захватывая в руку по целому пучку. А ведь большая часть вырванной моркови оказалась совсем непригодной. Вот и побросали ее тут же. А сколько ногами потоптано? Не сосчитать. Григорий так и схватился за сердце. Нет, не от скупости, а оттого что все было порушено столь низко и гадко.
Не любил Григорий держать собак, да еще на цепи, а пришлось. Отправился к соседу, купил овчарку. На душе полегчало: набеги не повторятся.
Со вторым же злом хоть и трудно было справляться, но не жаловался. Разную погань сорняковую руками выдергивал, с корнем, и не кидал ее тут же, а подальше выбрасывал. Чисто, опрятно было всегда, хотя с каждым днем времени свободного оставалось все меньше: решил — до осени дом достроить.
А на второй год уже легче было. Конечно, свой дом есть свой дом. Работа находилась: там доску прибить, там окно застеклить, там яму подровнять. И все же свободного времени было больше. А значит, больше времени можно было уделить огороду, где все росло на диво красиво и пышно. Природа благодарна: она на заботу отвечает радостью. Не раз ловил Григорий себя на мысли: «Почему так же не бывает среди людей. Даже среди самых близких. Больно и обидно».
На третий год выпало Григорию еще большее счастье: зацвели деревья. Весь огород преобразился, посвежел, стал еще красивее. В белом цвету стояли груши и яблони, а потом, когда лепестки стали опадать, они покрыли участок до самых дальних уголков белым кружевом.
Любил бывать здесь Григорий, особенно по утрам. Еще густой, молочно белый туман стоял по колено, покачивался мягко, и когда ходил Григорий по дорожкам вдоль грядок, казалось, что будто он не по земле ходил, а плыл — невесомый, с облегченной душой. Ни одной худой мысли в голове, ни одной — даже крохотной — тяжести на груди. Дышится легко, просторно, на душе — блаженная улыбка. Так и плыл бы и плыл среди осыпанных белыми лепестками деревьев.
Да и в другое время здесь ему было хорошо. Только входил в границы своего зеленого царства, будто сразу очищался. Думал: «Так, наверно, после смерти в райские врата вступают. Так это же после смерти, а я при жизни своей место очищенное от разных грехов отыскал».
Жалел, что раньше о месте таком не догадывался. Вздыхал: «Авось жизнь моя в другом бы разрезе выдалась».
Вот и случилось, что, кроме работы да дел неотложных по дому, все остальное время стал проводить Григорий Пестов в огороде. Устроил лежанку под широким навесом — и солнце не печет, и дождь не помеха. Рядом с лежанкой стол смастерил, скамью поставил. А летом и вовсе приладился ночевать. Собака стала как-то ни при чем, только раздражала — звякала цепью, взвывала протяжно, по-волчьи. Спусти с цепи — все грядки вытопчет. С легким сердцем отдал товарищу по работе. До глубокой осени вместо пса сторожевого был. Так, разумеется, соседи поговаривали, сам он думы такой при себе не держал.
И даже в страшном сне не предвидел Григорий, что придется ему на восьмом году своими руками порушить огород — это зеленое царство, этот рай, который казался вечным.
4
Оглянись Григорий, хотя бы мельком, исподлобья взгляни, не выдержал бы Комарик, окликнул бы хозяина дома: бери свои деньги, вместе с надбавкой обещанной, только в покое оставь. Невидимый обруч стискивает грудь, дышать все труднее, в ногах — свинцовая тяжесть. Можно подумать: натрудился за день, тело требует отдыха. Конечно, и это есть, и все же никогда еще не чувствовал Комарик, чтоб так сильно, до боли стискивало грудь, так захватывало дыхание.
И Григорий, словно понимая это, ни разу не оглянулся. Скажи ему кто-нибудь вчера, что станет страшно от простого отказа работать за деньги, он бы ни за что не поверил. Да и подумать не мог, что придется именно ему за свои же собственные деньги испытывать чувство страха. Даже несколько минут назад он и помыслить так не мог. И вдруг, когда он встретился с твердым взглядом Комарика, который протягивал ему зажатые в кулак деньги, стало страшно. Какое-то мгновение он находился едва ли не в обморочном состоянии. Затем на смену ему явился гнев — хотелось наброситься на Комарика, растоптать, уничтожить, как все то зеленое и цветущее, что он уже растоптал и уничтожил, но гнев полыхнул искрой — и пропал. И вот тут уже по-настоящему, согнав все остальные чувства, страх охватил его и теперь медленно растекался теплой вонючей жижицей. И этот страх погнал его в дом, туда, где было то единственное, что могло бы еще помочь, вернуть хотя бы надежду.
Он спешил, боясь, что страх окажется сильнее, сломит вконец его остатние силы, кинет, беспомощного, на загубленную им же землю, и тогда... Но об этом он постарался не думать еще сегодня утром после бессонной, горячечной ночи, когда ему стало ясно — один он не сможет сделать то, что собрался сделать, а именно — на месте огорода за три дня вырыть просторный, глубокий бассейн и заполнить его водой. Он так ясно представил этот бассейн перед собой, что почувствовал прохладную свежесть воды, ее мягкий плеск о дощатые стены, ее чистую, не замутненную еще никем и ничем прозрачность.
Он спешил, и впервые в жизни короткий путь от огорода до угловой комнаты в его большом и просторном доме показался долгим. Казалось, еще секунда, другая — и будет поздно. И он подгонял себя, шепча, как заклинание: «Скорее! Скорее!» Распахивал тычком ботинка двери, загребал носками ног тканые цветастые половики, задел ведро в сенцах — загремело, загрохотало, а в комнате смахнул с края стола, мимо которого пробегал, чашку с недопитым чаем.
И вот оно — еще одно усилие, и последняя дверь, состоящая из двух тонких фанерных створок, с треском разверзлась.
Когда Комарик, чуть отстав от Григория, вошел в маленькую комнату, он увидел то, что потом чаще всего приходило ему на память. На коленях у крошечного шкафчика, приткнутого в угол между столом и кроватью, стоял хозяин дома и в дрожащих руках держал фотографию. Еще издали, из-за плеча Григория, Комарик увидел детское улыбчатое лицо мальчугана. На фотографии оно выглядело как живое при ясном солнечном свете, которым была залита вся комната. Комарик остановился посреди, не решаясь сделать вперед хотя бы полшажка.
— Иди сюда.
Григорий впервые за это время оглянулся, и Комарик вздрогнул: на него глядело старческое, изможденное лицо, похожее скорее всего на маску.
— Иди сюда, — вторично позвал Комарика Григорий.
Когда Комарик, с большим усилием сделавший еще два шага вперед, остановился, Григорий кивнул на фотографию:
